Русский иероглиф. История жизни Инны Ли, рассказанная ею самой

– Если война начнется, нас, конечно, всех из Пекина эвакуируют. В общем-то и ничего бы, но у меня собрана библиотека из русских книг, я бы не хотел их потерять. Знаешь, что я придумал? Я эти книги положу в ящик, на нем по-русски напишу: “Да здравствует китайско-советская дружба”.

Я смеюсь:

– Ну, тогда эти книги уж точно не пропадут.

2

В Пекине в те годы расцвело сарафанное радио. По газетам ничего понять было нельзя, из радиопередач тем более. А сарафанное радио доносило информацию о том, что творится в верхах. Мао Цзэдун стареет, дряхлеет. После его смерти может начаться раздрай, даже, может быть, гражданская война. По крайней мере, многие мои знакомые этого опасались. А репрессированным по большей части сочувствовали. Даже я это ощущала – некоторые наши преподаватели иногда тихонечко спрашивали: “А как мама? Где она? Как она?” В первые-то годы вообще никто не решался поинтересоваться, а тут хотя бы шепотом, но с нескрываемой эмпатией. Я не знала, кто реально сочувствует, а кто старается продемонстрировать заботу просто потому, что теперь так принято, но мне это было и неважно.

И тут случился 1976 год, в который много значимого и сложного произошло.

Накануне, в конце 1975-го, умер Кан Шэн; мы грешным делом вздохнули с некоторым облегчением – много зла пришло в нашу семью через этого человека, до последних дней он был источником опасности. “Жэньминь жибао” на протяжении двух или трех недель печатала соболезнования – от разных, как выражались, братских партий, от дружественных правительств. И вот как-то открываю газету, вижу: на последней странице газеты всё еще продолжают соболезновать Кан Шэну, а на первой полосе уже новое сообщение о смерти: не стало Чжоу Эньлая. Это было потрясение для многих; на него уповали, считали, что он держит на себе экономику, выравнивает курс страны. А теперь его нет. И что будет? И я тоже ощутила какое-то подобие осиротелости. На кого опереться, кто поможет, кто защитит? Тем более что после его смерти почти сразу взялись за детей элиты, из репрессированных семей. Подозревали, что они планируют протесты, принялись всех перетряхивать на предмет антиправительственных действий и антипартийных настроений.

А со мной произошла к тому же неприятная история, которая усилила мои опасения. Алла познакомилась с одним парнем, сыном действующего генерала, которого не особенно задела “культурная революция”. Парень, в общем, бесшабашный. Я не могу сказать, что у них был роман, но иногда он приезжал к нам в гости. Как-то Ляля ушла на работу, а он заехал к нам, накануне Праздника Весны. У меня не было в тот день занятий.

– Слушай, я хочу навестить семьи пострадавших. Составь мне компанию?

Думаю: а почему бы нет? Я засиделась дома.

Мы на велосипедах совершили большой рейд по Пекину. Заезжали в самые разные семьи, в том числе репрессированные, как семья маршала Хэ Луна – участника Великого похода и войны с Японией, снятого в 1966-м со всех постов и умершего в заключении. Были у какого-то профессора университета Цинхуа, в старинном пекинском дворике. Профессор как профессор, седой, почтенный, с ним две пожилые китаянки, которые нас чаем угощают. Обе держатся как хозяйки, но не похожи друг на друга. И на него тоже не похожи. То есть не сёстры и не его дочери.

Попрощавшись с ними, я спросила спутника:

– Постой, а кто они?

– Это его жёны.

– Как – жёны?! Многоженство же у нас запрещено.

Выяснилось, что будущий профессор в 1920-е влюбился в некую девушку, сделал ей предложение. А она ему поставила условие: “У меня есть любимая подруга. Если хочешь жениться на мне, то должен на ней жениться тоже. Мы обещали друг другу никогда не расставаться”. И он женился на обеих, что тогда разрешалось. А после 1949 года, когда отменили институт многоженства, уже сложившимся “многосоставным” семьям оставили возможность выбора: если одна из женщин хочет уйти от мужа, он не вправе ее удерживать. А если обе хотят остаться, то он по-прежнему обязан их содержать. Жёны профессора выбрали второй вариант. Так и жили. Вполне законный брак втроем, забавно.

Очень колоритная получилась поездка, но имела неприятные последствия.

Вскоре после смерти Чжоу Эньлая меня вдруг вызывают на партгруппу факультета; там, помимо партийцев, сидят руководители нашего отдела безопасности. Страшно мне это не понравилось. Со строгим видом начинают производить допрос, куда это я ездила, с какой целью, что замышляла. Плюс безопасник сообщает, что группка ребят, выходцев из военных семей, задумала обокрасть наш лингафонный кабинет, в связи с чем есть вопросы и ко мне.

– А что они собрались оттуда выкрасть?

– Пленки с советскими записями.

– Зачем?!

– Хотели получать ревизионистскую информацию.

Я почти сразу догадалась, в чем дело: в военной среде обожали советские песни; ансамбль Александрова был их кумиром. И украли они эти пленки просто чтобы слушать любимую музыку. А им на полном серьезе стали шить контрреволюционные действия. И поскольку Аллин ухажер оказался в числе обвиняемых, от меня допытывались: не я ли была их наводчицей?