Русский иероглиф. История жизни Инны Ли, рассказанная ею самой

Мы отказываемся это принять. Тогда они нагло, с вызовом спрашивают: “А что, вы хотите, чтобы мы написали, что он покончил с собой?” Потому что самоубийство считалось тогда преступлением против партии. Я отвечаю: “Обстоятельства не выяснены до конца. И если даже самоубийство, его же заставили, его вынудили, он в результате репрессий ушел из жизни. Пишите: погиб в результате репрессий”. И мы очень долго боролись за изменение текста.

Конечно, нам помогали близкие мамины подруги. Одну из них, по-русски ее звали Анна Васильевна, мама именовала “наш юрконсульт” (наряду с мамой она стала основоположницей русистики в Китае, но в отличие от мамы была партийной деятельницей, директором Института русского языка в Харбине). Она помогала составлять письма и жалобы, пока мы не пришли к приемлемому результату и не была назначена дата проведения траурного митинга. Потому что в Китае реабилитация происходила в форме публичных траурных собраний, о которых печатали в “Жэньминь жибао”; был митинг, появилась информация, значит, человек оправдан, его честное имя восстановлено. 20 марта 1980-го, в мамин день рождения, состоялась церемония с участием высшего партийного руководства. На кладбище Бабаошань была установлена урна с очками и круглой печатью отца. Кремировать было нечего, останки его так и не нашли.

До этого момента люди очень по-разному к маме относились. Некоторые, я уже говорила, приходили навестить, выражали радость. Другие осторожно улыбались и кивали издалека. А третьи, как мама выражалась, в упор не видели. Когда ситуация стала проясняться, они вдруг прозревали, тоже начинали кивать, изображая подобие улыбки. А как только политика партии определилась окончательно, даже стали подходить и восклицать:

– Ой, Елизавета Павловна, мы так рады, что вы наконец-то вернулись.

6

Поначалу мама поселилась с нами. Мы занимали три комнаты по 11 метров, что по тогдашним китайским меркам считалось нормальным, но на самом деле было довольно тесно: я, муж, двое детей, мама, Алла, плюс двоюродная сестра мужа, которая за Димой приглядывала.

Мама, как настоящая русская женщина, тут же стала наводить порядок. Мыла общественный туалет, драила лестницу, протирала перила. К ней в это время потянулся поток людей: друзья, бывшие студенты, коллеги. Среди прочих навестил ее немолодой русист, который был когда-то переводчиком Мао, отсидел и тоже недавно вышел из тюрьмы; по-русски он говорил чистейшим образом. Некоторые гости были потрясены переменами, произошедшими с мамой: они-то помнили гранд-даму, которая царила в партийном особняке, а тут она полы оттирает.

Работу ей дали не сразу; возвращали в строй постепенно. Сначала смилостивился Второй институт иностранных языков, где тогда работала Алла, – организовали маме редактуру на дому. Через год, в 1980-м, когда нам вручили справку о полной реабилитации отца, маму допустили до студентов. Тем более что после десятилетнего перерыва институты возобновили прием абитуриентов по направлению с работы или из армии. (Наш, мидовский опыт был исключением.) Позже появился конкурсный набор. В нашем институте готовили мальчишек на будущих военных переводчиков, о чем нам прямо не сообщали, но мы догадывались. Была восстановлена система ЕГЭ.

В соответствии с тогдашними правилами маме выплатили зарплату за все годы вынужденного тюремного “простоя”. Так что по тем временам она получила большие деньги. И встал вопрос, а как бы ей устроить отдельную квартиру. Может быть, восстановить статус иностранной специалистки? У нее, конечно же, китайский паспорт, но подобные примеры были. Однако мамины подруги возразили: “Ну, что ты, Лиза! Ты вдова Ли Лисаня. Ты можешь получить больше”. И мама пожаловалась в орготдел, что ей практически негде жить, пришлось подселиться к детям, в общежитие.

Я опять поехала к Ху Яобану.

Статус его изменился, но жил он все там же, в глубине хутунов, старых пекинских переулков. У него не было особой охраны. Вообще, после “культурной революции” все было куда проще, доступнее, чем сейчас. Скажем, когда мы с мамой первый раз после “культурки” попали в цековский санаторий, большинство вилл стояли пустыми, народу мало. Забрели далеко, обратно пошли по берегу моря; он тоже совершенно пустынный, только какая-то группка народу на пляже. Проходим мимо, нас никто не останавливает. А буквально в 3–5 метрах от берега плавает Дэн Сяопин.

В этот раз, направляясь к генеральному секретарю, я взяла с собой Павлика, старшего сына. Ему было лет шесть или семь. Вахтеру мы сказали, что идем к невестке генсека, и нас легко пропустили. Около дома стояла огромная машина, на каких ездили члены Политбюро.

Говорю невестке:

– Вот, принесла еще одно письмо.

– Знаешь, Ху Яобан не сможет с тобой поговорить, к нему приехал Хуа Гофэн.

А тогда Хуа Гофэн еще был первым лицом, председателем партии, преемником Мао. Его сняли позже.