Русский консерватизм и его критики: Исследование политической культуры

Личная трагедия Чаадаева дополнялась тем фактом, что в начале 1830-х годов, т. е. до публикации первого письма, его взгляды претерпели значительные изменения и он больше не придерживался такого крайне негативного мнения о своей стране. Эти изменения отчасти произошли под воздействием Июльской революции, из-за которой он разочаровался в Европе, а отчасти — под влиянием славянофилов. Так, в письме от 1834 года П. А. Вяземскому он высказывал мнение, что на России «лежит задача разрешить величайшие проблемы мысли и общества, ибо мы свободны от пагубного влияния суеверий и предрассудков, наполняющих умы европейцев»[125]. В следующем году он писал А.И. Тургеневу: «Провидение создало нас слишком великими, чтоб быть эгоистами… оно поставило нас вне интересов национальностей и поручило нам интересы человечества»[126]. А в 1843 году в ответе славянофилу Алексею Хомякову, в полном противоречии со своими ранними взглядами, он восхвалял Россию за то, что она приняла христианство от Византии[127]. Непонятно, как иначе можно объяснить такие кульбиты, кроме как психической неустойчивостью.

Чтобы оправдать сделанное, в конце 1837 года Чаадаев сочинил «Апологию сумасшедшего». Не отказываясь от своего крайне негативного представления об истории России, теперь он, как вскоре это будут делать и славянофилы, заявлял, что бессодержательность ее прошлого обещает величие в будущем. Он по-прежнему критически высказывался о недостатке исторического развития России, говоря, что, в отличие от европейских Средних веков, где события следовали одно за другим с «безусловной необходимостью», в русской истории каждый важный факт «был нам навязан, каждая новая идея почти всегда была заимствована»[128]. Но затем без всякого объяснения добавлял, что Россия решила бы большинство социальных проблем человечества, если бы только научилась, как это делать.

Остаток жизни он провел в покое — во многом потому, что его заставили воздержаться от публикаций. Он был в равной степени отвергнут и западниками, которые не одобряли его религиозный мистицизм, и славянофилами, выступавшими против его готовности подчинить интересы нации универсальному идеалу.

Появившийся у него оптимизм по поводу России длился недолго. В январе 1854 года, во время Крымской войны и за два года до смерти, он написал эссе, которое из осторожности представил как материал из французского журнала L’Univers[129]. В нем он выразил самый безрадостный взгляд на свою страну. В особенности Чаадаев акцентировал внимание на господстве в России крепостного права, что беспокоило его и раньше, заметив, что оно не было навязано России извне, а логически вытекало из ее внутреннего положения: взгляните на свободного человека в России, и вы не найдете разницы между ним и рабом, писал он. Отвергая переживавшее в то время расцвет славянофильство как «ретроспективную утопию», он вынес следующий вердикт:

Говоря о России, постоянно воображают, будто говорят о таком государстве, как и другие; на самом деле это совсем не так. Россия — целый особый мир, покорный воле, произволению, фантазии одного человека, — именуется ли он Петром или Иваном, не в том дело: во всех случаях одинаково — это олицетворение произвола. В противоположность всем законам человеческого общежития Россия шествует только в направлении своего собственного порабощения и порабощения всех соседних народов. И поэтому было бы полезно не только в интересах других народов, а и в ее собственных интересах — заставить ее перейти на новые пути[130].

Обстоятельный ответ на идею, изложенную в первом «Философическом письме» Чаадаева, не заставил себя долго ждать. Основной интерес движения славянофилов был связан не с политикой, а с философией истории, а точнее, с местом России в мире и, как надеялись приверженцы этого движения, с ее будущим вкладом в мировую цивилизацию. Отталкиваясь от самокритичных высказываний, звучавших на Западе, они изображали его отравленным поверхностным рационализмом, который был унаследован от классической древности; они считали, что Запад измучен классовым антагонизмом, от которого Россия избавлена благодаря византийскому наследству и славянскому духу. В крестьянской общине, представлявшейся им древним славянским институтом, они видели решение классовых конфликтов, которое Запад тщетно искал в социализме. Россия предназначена послужить миру моделью для разрешения терзающих его разногласий. Россия — это будущее.

Эти идеи, при всем их влиянии на русскую культуру, не должны задерживать наше внимание, потому что они не имеют прямого отношения к вопросу о самодержавии[131]. Однако славянофилы, между делом, способствовали и развитию политической теории, и в некотором отношении это развитие было новаторским. Они стали первыми русскими, размышлявшими о балансе между государством и обществом — «властью» и «землей», до них об этой проблеме в России никто не думал.