Русский консерватизм и его критики: Исследование политической культуры

Путешествуя по Балканам в 1802–1803 годах, польский аристократ князь Александр Сапега был поражен «патриархальной простотой» славянской жизни в сравнении с жизнью «разложившегося» Запада. Он пришел к выводу, что славяне ближе к природе и потому чище и неиспорченнее. Польша погибла из-за того, что отклонилась от путей своих предков[109]. Польский национальный поэт Адам Мицкевич подчеркивал моральное превосходство древних славян, в том числе предполагаемое им отсутствие у них частной собственности. Вацлав Мацеевский в своей «Истории славянского права» (1832) описывал патриархальную основу древнеславянской жизни и совместное владение собственностью, в то время как Иоахим Лелевель говорил о славянском «общинном духе»[110]. Таким образом, многие из идей, разделявшихся русскими славянофилами, на поколение раньше предвосхитили польские мыслители.

Нет подтверждений тому, что русские славянофилы были осведомлены об этом факте: здесь мы имеем не случай сознательного подражания, а скорее схожее обстоятельство — чувство неполноценности по отношению к Западу в области политики и экономики, ищущее компенсации в претензиях на превосходство в сфере социальной этики.

В России эти идеи появились в 1820-х годах в московских интеллектуальных кружках, объединивших молодых адептов идеализма. Самым значительным из них был кружок любомудров, лидером которого являлся князь В.Ф. Одоевский[*]. Поклонник Шеллинга, Одоевский — ему было 20 лет, когда возник кружок, — утверждал, что Запад переживает опасный кризис, так как не может удовлетворительно разрешить проблему отношений между личностью и обществом. Запад может спасти только Россия, потому что в ней такого конфликта нет. Кружок распался сразу после восстания декабристов, и его деятельность не оставила никакого следа — впервые на него обратил внимание в 1913 году историк П.Н. Сакулин. Несколько его членов, включая Ивана Киреевского, впоследствии присоединились к славянофилам.

Русское славянофильство впервые всерьез проявило себя в ответе на публикацию в 1836 году Петром Чаадаевым первого «Философического письма», одной из наиболее провокативных работ в интеллектуальной истории России[111].

Чаадаев (1794–1856) — загадочная фигура, без каких-либо предшественников или последователей, склонная к частым и радикальным изменениям своей позиции. Его известность базируется на двух коротких эссе — первом «Философическом письме» и «Апологии сумасшедшего»; последнее при его жизни даже не публиковалось. В первом из этих сочинений Чаадаев поставил новый для России вопрос о ее месте в мировой истории и таким образом дал начало полемике между славянофилами и западниками, которая будет доминировать в российской мысли до конца XIX века и в определенной форме продлится до сегодняшнего дня.

Чаадаев не был ни философом, ни историком, прежде всего это религиозный мыслитель с сильной склонностью к мистицизму. Оба эссе, принесшие ему известность, имеют эпиграф — одни и те же четыре слова из Евангелия от Матфея: «Да приидет Царствие Твое». Вместе с Жозефом де Местром и Луи де Бональдом он причастен к идеям католического возрождения, возникшим после Наполеоновских войн[*]. Он страстно верил в наступление Царства Божия на земле, и его замечания о России, несмотря на вызванную ими сенсацию, были второстепенными в сравнении с его религиозными интересами. Как он писал А.И. Тургеневу, «я только одно непрестанно говорю, только и делаю, что повторяю, что все стремится к одной цели, и что эта цель Царство Божие»[112]. Он смотрел на человеческую историю с этой позиции: вне христианства нет цельной и осмысленной истории, потому что только христианство поднимается над материальными нуждами человека. История прекращается, когда эти нужды удовлетворены: вот почему погибли древние цивилизации[113].

Чаадаев был потомственным дворянином — его мать была дочерью князя Щербатова, и если бы он захотел, то мог бы сделать блестящую карьеру при дворе. Но по своему темпераменту он не подходил для этого: угрюмый ипохондрик, колебавшийся между бурной социальной активностью и полным отходом от нее, подверженный приступам депрессии, в ходе которых он думал о самоубийстве, Чаадаев был не способен к какой бы то ни было постоянной деятельности.