Русский консерватизм и его критики: Исследование политической культуры

Как только Чаадаев написал это письмо (а кроме того, еще шесть, остававшихся некоторое время неизвестными)[*], он попытался его опубликовать. У него это не получилось, однако в течение нескольких лет он читал его в салонах и распространял в рукопией. В итоге ему удалось убедить Н.И. Надеждина, редактора журнала «Телескоп», который находился на грани закрытия из-за недостатка подписчиков, взять письмо. Оно появилось в печати в конце сентября 1836 года.

Непонятно, какой реакции на публикацию своего письма ожидал Чаадаев. В конце 1835 года, т. е. за год до появления первого письма, он признавался А.И. Тургеневу: «Я уже с давних пор готовлюсь к катастрофе, которая явится развязкой моей истории»[120]. После того как эта катастрофа произошла, он утверждал, что потрясен фактически единодушным осуждением своих взглядов не только правительственными кругами, приверженными доктрине «официальной народности», но и друзьями[*]. Его бескомпромиссный отказ как от российского прошлого, так и от ее настоящего шел вразрез с повсеместно преобладавшим тогда духом патриотизма.

Царь Николай, ознакомившись с чаадаевским письмом, был поражен тем, что цензор его пропустил. Вердикт царя был кратким и недвусмысленным: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной — смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного»[121]. Эта оценка была не мнением, а приказом. В доме Чаадаева был немедленно проведен обыск, его бумаги были опечатаны. Цензор, пропустивший оскорбительную публикацию, уволен, все экземпляры «Телескопа», ее содержавшие, конфискованы, журнал закрыт, а Надеждин отправлен в ссылку в Усть-Сысольск, а затем в Вологду, откуда он вернулся в 1838 году. Граф Бенкендорф, глава политической полиции, был шокирован взглядом Чаадаева на историю своей страны: «Прошедшее России, — писал он, — было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение; вот, мой друг, точка зрения, с которой русская история должна быть рассматриваема и писана»[122]. Повторяя оценку царя, Бенкендорф официально объявил Чаадаева сумасшедшим и приказал ему проходить ежедневную проверку у назначенного полицией врача (это прекратилось спустя год — на условиях, что Чаадаев воздержится от публикаций).

Но и общественное мнение не проявило симпатии к взглядам Чаадаева. Пушкин, его друг и поклонник, в неотправленном письме выразил почти полное несогласие с таким видением исторического места России[123]. Действительно, признавал он, схизма отделила Россию от Европы, но не лишила ее исторической роли, поскольку России предстоит выполнить собственную миссию. Благодаря ее безмерному пространству она «поглотила» монгольские орды, направлявшиеся на Запад: ее «мученичество» заставило их повернуть назад и таким образом спасло христианскую цивилизацию. Что бы ни было плохого с Россией — он признавал некоторую справедливость чаадаевской критики, — но он, Пушкин, ни за что на свете не хотел бы переменить отечество. Его мнение представляется странным, учитывая, что монгольские войска были не «поглощены» Россией, а правили ею в течение двух столетий и что они повернули назад после вторжения в Польшу потому, что умер их верховный хан и они хотели участвовать в избрании его преемника.

Оскорбительное обращение власти с Чаадаевым побудило Александра Герцена уделить ему внимание в своей работе «О развитии революционных идей в России», в которой он писал, что «Философическое письмо» Чаадаева впервые после восстания декабристов «разбило лед» молчания[124]. Но, как это часто бывало, энтузиазм Герцена взял верх над его рассудком, поскольку Чаадаев вовсе не был революционером — он был монархистом и поддерживал режим Николая I. Его призывавшая к мирному самосовершенствованию философия требовала политической стабильности. Он был потрясен и подавлен французской Июльской революцией 1830 года, лишившей трона короля Карла X; он даже одобрил российскую интервенцию в Венгрию в 1849 году, призванную поддержать правительство Австрии. В 1833 году в письме к Николаю I он сообщал, что «глубоко убежден, не может быть никакого прогресса для нас, кроме как при условии полного подчинения чувств и мнения подданных мнению и чувствам государя»[*].