Москва
ОБСЦЕННЫЙ МАНДЕЛЬШТАМ
ЭТЮД О ЯЗЫКЕ И СЕМАНТИКЕ СТИХОТВОРЕНИЯ «Я СКАЖУ ТЕБЕ С ПОСЛЕДНЕЙ…»
Мандельштам не относится к тем поэтам, для которых анти-мир русской культуры в целом и его обсценный аспект в частности был предметом специального интереса и поэтической разработки[1144]
. Кажется, помимо строк «Командированный – мать твою так!» (из стихотворения «Дикая кошка – армянская речь», 1930), «Чтоб объехать всю курву-Москву» («Нет, не спрятаться мне от великой муры…», 1931)[1145] и неканонического финала «Эпиграммы на Сталина» (1933)[1146] в его лирике не встречается прямого использования обсценной лексики.Однако в корпусе текстов Мандельштама обнаруживается как минимум одно стихотворение, в котором обсценный план относится к «фигуре сокрытия» – такой конфигурации высказывания, в которой, по формулировке С. Я. Сендеровича, «очевидно выраженный, манифестированный план смысла скрывает, затеняет другой, латентный смысловой план, который только и получает свое выражение благодаря манифестированному и скрывающему его плану содержания». Причем «оба плана, явный и скрытый, нуждаются друг в друге в качестве составляющих полного высказывания, не избегая при этом взаимно напряженных отношений»[1147]
.Речь идет о стихотворении «Я скажу тебе с последней…», созданном экспромтом в марте 1931 года «во время попойки» в Зоологическом музее с Б. Кузиным[1148]
. Все писавшие о нем обращали внимание как на биографический план[1149] и культурные аллюзии (преимущественно на Елену и Мэри)[1150], так и на его роль в наследии Мандельштама – текст справедливо характеризовался «эстетическим самоопровержением» поэта[1151]. Однако о языке этого стихотворения, имитирующего песню на пире во время чумы (этот план ассоциативно актуализируется благодаря появлению Мэри), сказано мало. Текст, по сути, остается непрочитанным, хотя его языковое и семантическое устройство заслуживает пристального внимания, поскольку именно оно позволяет состояться эстетическому эффекту.В настоящей работе я рассмотрю семантическую конфигурацию стихотворения (которая не ограничивается только обсценным планом) и предложу вариант ее формализации, а также обращу внимание на то, как стихи одновременно и скрывают, и актуализируют вульгарно-непристойное содержание. Напомню текст:
Стихотворение удачно сочетает горькую афористичность и экспрессию отчаянной безысходности, оно кажется простым и понятным, легко входит в сознание и в силу своей кажущейся незамысловатости обладает сильным мнемоническим потенциалом. Вместе с тем, как это часто бывает у Мандельштама, читательское ощущение интуитивной понятности произведения – следствие не вполне заметных смысловых сдвигов, во многих случаях основанных на переосмыслении фразеологии русского языка[1153]
. Это стихотворение – не исключение.Далее я проанализирую текст построфно, выделяя его важные смысловые особенности и типично мандельштамовскую работу с языком. Я буду обращать внимание как на перспективу текста (каким образом стихотворение взаимодействует с языковым узусом), так и на перспективу читателя (почему, несмотря на определенные языковые сдвиги, читателю тот или иной фрагмент текста кажется нормативным высказыванием). Попутные наблюдения, в частности, соображения о перспективе авторского сознания (замысла), а также малодоказуемые примеры убраны в сноски.
1.
Первая строфа задает основной семантический принцип для всех последующих. Его можно охарактеризовать как принцип противопоставления: здесь и далее строфы делятся на два высказывания (1–2 и 3–4 строки соответственно), которые кажутся связанными по всем лингвистическим показателям, однако в семантическом плане в каждом случае проявляется определенный контраст[1154].