Русский модернизм и его наследие: Коллективная монография в честь 70-летия Н. А. Богомолова

Если общий принцип контраста в строфе восстанавливается легко, то ее семантическое развитие требует дополнительной нюансировки. В ней противопоставлены не денотаты – «реальность» как раз общая для эллина и субъекта (там, где эллину сияла, мне зияла), а модальности восприятия. В первом случае объект проявляется интенсивно, распространяя свои качества: сияние как движение от объекта к воспринимающему субъекту. Во втором – при той же грамматической конструкции – объект лишен выраженных свойств и наделен только параметром отсутствия признаков: зияние как ярко выраженный контраст, отсутствие признака, бросающееся в глаза субъекту; то есть движение от субъекта к объекту.

Что же именно сияло и зияло? Строфа оперирует абстрактными понятиями, и потому ее очевидный план выражения не предполагает конкретизации: речь в первую очередь идет о красоте и срамоте как универсальных категориях. Вместе с тем эти понятия неизбежно ассоциируются с телесностью, что заставляет думать, что денотат второй строфы – нагое тело. Тело при этом предстает фигурой сокрытия, на него намекается, но о нем не говорится напрямую. Античная перспектива вполне соответствует языковой норме – ср. сияющая красота, (чья-либо) красота сияла, кто-либо сиял (своей) красотой, тогда как современная перспектива при внимательном рассмотрении содержит ряд странностей и узуальных сдвигов.

Сначала стоит разобраться с позицией читателя и понять, почему высказывание мне из черных дыр зияла срамота предстает нормативным и не кажется ни странным, ни смещенным. Ответ, надо полагать, связан с языковой экспрессией. Слова второй части строфы эмоционально заряжены: и оборот черная дыра / черные дыры, и глагол зиять, и тем более срамота транслируют негативную экспрессию, и в этом дублируют друг друга. Черная дыра и глагол зиять также дублируют друг друга в семе ‘отсутствия’. К тому же срамота как разговорный просторечный элемент (по контрасту с книжным глаголом зиять) со своим значением сигнализирует, что в тексте речь идет о чем-то неприличном, на что лучше не обращать внимание.

Во второй половине строфы, иными словами, происходит своего рода перцептивное сглаживание: каждое слово передает набор отрицательных смыслов, и сознанию проще суммарно считать этот общий негативный, «неприличный» ореол, нежели логизировать сказанное. Такой когнитивный эффект – безотносительно к обсценному плану – очень часто проявляется при восприятии стихов Мандельштама[1160].

Оговорив особенности перцепции, имеет смысл разобраться с устройством самих строк. Прежде всего в связи с зиянием необходимо обратить внимание на узуальное смещение зияла мне. В литературном языке ХХ века объекты зияют сами по себе, и примеры с конструкцией зиял(а) мне в прозаическом языке не обнаруживаются[1161]. Не так в языке поэтическом, где, напротив, встречаются аналогичные конструкции: «Отверстой бездне зла, зияющей мне в очи» (Надсон), «Пещера той же пастью мне зияла» (Белый), «И мне зияла пасть могилы» (С. Соловьев). Оборот у Мандельштама, таким образом, можно трактовать либо как подчеркнутый поэтизм, либо как намеренное узуальное смещение. Автору настоящего текста ближе вторая точка зрения.

Высказывание в целом содержит обсценный план и намекает на неприличные части тела. Здесь необходимо проговорить, быть может, очевидное, но ключевое для всего текста соображение. Слово срамота (как и далее фразеологизм / жест показать кукиш) непосредственно связано с телесным низом, но одновременно в узусе 1920–1930‐х годов оно служило пейоративом, связь которого с «непристойным» совершенно не обязательно опознавалась носителем языка. Судя по словарю Ушакова, слово срамота употреблялось в укоризненном значении, служило аналогом слов стыд, срам и оборота стыд и срам. Для начала века связь именно срамоты (а не только срама) с нижней частью тела была более отчетливой. В «Словаре…» Даля под ред. Бодуэна де Куртенэ срамота толкуется недвусмысленно: «Соромные, срамные части тела, сором, срамота… детородные»[1162]. Стихотворение Мандельштама играет на разных социокультурных нормах, допуская как восприятие согласно узусу 1920–1930‐х годов (без обсценной денотации), так и восприятие, актуализирующее исконный смысл слов, их, так сказать, внутреннюю семантическую форму.