Русский модернизм и его наследие: Коллективная монография в честь 70-летия Н. А. Богомолова

Поэтому утверждение мне из черных дыр зияла срамота читается в двух планах. Очевидный план выражения предполагает, что речь в целом идет о чем-то неприличном, но эмоциональный эффект лексики здесь важнее конкретного означаемого, и потому это неприличное остается размытым, неконкретным. Однако за очевидным планом, с моей точки зрения, скрывается другой, работающий с фигурой сокрытия, объектами которой выступают «срамные» части тела. Эта смысловая двойственность, по сути, и не скрывается в тексте, а тот или иной вариант осмысления строк зависит скорее от меры «испорченности» читателя.

Обсценный ракурс при этом позволяет по-другому взглянуть на один компонент высказывания – черные дыры. В литературном языке устойчивое словосочетание черная дыра могло обозначать место, вызывающее у говорящего негативные представления[1163]. Хотя в прямом плане выражения текста черные дыры прочитываются именно как экспрессивное обозначение каких-то отвлеченных локусов, за их появлением в стихах стоит языковая игра. Так, черные дыры во второй строфе могут восприниматься буквально – как отверстия либо характеризующиеся черным цветом / темнотой, либо наделенные негативной характеристикой. При таком – не фразеологическом, а буквальном – прочтении семантические компоненты черных дыр дублируют семантические компоненты органов, которые обычно маркируются как срамота. Напрашивается предположить, что речь идет о двух – anus и vagina.

Характерная для первой части тела сема ‘черный’ сохранилась в обсценном лексиконе до наших дней, фиксируется она и в языке первой половины ХХ века. Хотя в силу устного бытования большинства обсценных выражений их письменных фиксаций не так много, тем не менее обсуждаемая семантическая связь регистрируется как минимум в одном характерном обороте. Сошлюсь на дневниковую запись М. Пришвина от октября 1919 года: «Вышел в 9 ч. вечера на двор: темно, как в жопе арапа, и тихо так, что слышен крик утки на весь город» (НКРЯ). Запись, конечно, фиксирует существующую распространенную идиому. Добавлю также, что слово дыра часто служит лексической заменой anus.

Для vagina точно так же характерны семы ‘дыра’ и ‘черный’. В русском эротическом фольклоре, например, дыра, дырка, дырочка выступают синонимами женского полового органа, а его эвфемизмами служат такие обороты как черен соболь, черна тетерка, черная цыганка и др. (не говоря уже о том, что, во всяком случае в фольклоре, его часто сопровождает прилагательное черный)[1164].

Таким образом, в неявном плане выражения вторая строфа работает с непристойными частями тела. Возможность такого прочтения задается словом срамота, в отталкивании от которого переосмысляются черные дыры. Можно допустить, что словосочетание каламбурно заменяет «срамные органы». Тогда вразрез с очевидным планом выражения, где говорится о разных объектах (срамота как один объект и черные дыры как другой), фигура сокрытия снимает их противопоставление, и на уровне глубинного семантического плана срамота и черные дыры обозначают телесный низ.

Подчеркну при этом, что такое рассуждение не предлагает теперь читать 3–4 строки второй строфы только как обозначение конкретных частей тела. Речь идет о каламбурной фигуре сокрытия и, соответственно, о намеренно мерцающем значении высказывания[1165].

3. От обсценного плана стихотворение в следующей строфе вновь возвращается к культуре. Общий смысловой контраст эллина и субъекта остается прежним, хотя и несколько сдвигается. Греки получают прекрасную Елену, субъект не получает ничего. Поскольку смысловая структура третьей строфы подобна смысловой структуре второй, здесь несколько незаметно происходит темпоральное смещение. Если модальность восприятия нагого тела зависит от культуры и потому можно сравнивать свое ви́дение и ви́дение эллина, то участие в «исторических» / мифологических событиях, связанных с Еленой (Троянская война), заведомо возможно только для греков, но никак не для говорящего субъекта. Однако в строфе эта невозможность обходится: субъект предстает человеком то ли присутствовавшим при этих событиях, то ли до сих пор ощущающим на себе их последствия. По-видимому, именно из‐за этой несообразности возникает соблазн биографического прочтения, на котором, например, настаивала Надежда Яковлевна[1166]. Думается, что оно в данном случае не обязательно: сдвиг усиливает общий контраст текста, в котором субъекту так или иначе доступна высокая культура, но который при этом лишен всего в настоящем.