Русский модернизм и его наследие: Коллективная монография в честь 70-летия Н. А. Богомолова

В языковом отношении в строфе можно зафиксировать ряд интересных смысловых оттенков. Ее финал в этом плане не дает много пищи для размышления, поскольку в большей степени строится на созвучии (ангел Мэри, пей коктейли). Замечу только, что здесь буквально воплощается алкогольная тема, появившаяся в первой строфе лишь в качестве каламбура (шерри-бренди) и далее ассоциативно проступающая в тексте (пена, по губам), что, конечно, увеличивает семантическую связанность стихотворения. Обращу также внимание на синонимическую пару пей коктейли и дуй вино, в которой второй оборот продолжает сниженную лексику (стоит зафиксировать и обыгрывание в строфе значений глагола дуть).

Первое же высказывание – ой ли, так ли, дуй ли, вей ли — всё равно – нуждается в более подробном комментарии. Оно прежде всего достаточно экспрессивно, будучи составленным из фрагментов, характерных для эмоциональной устной речи: всё равно, ой ли, так ли (последние два могут формировать и один коммуникативный фрагмент). При этом ой ли и так ли дублируют друг друга, представая синонимической парой, в каждом элементе которой проступает сема ‘недоумения’. Установка на синонимию проявляется и во второй части строки: дуй ли, вей ли, поскольку глаголы дуть и веять – синонимы (во всяком случае в контексте ветра; см. толкование этих лексем в «Словаре…» Ушакова). Зачем же в начале строфы текст концентрирует синонимы в таком количестве?

Думается, это связано со всеми особенностями текста, о которых я писал выше. Так, текст читается в двух планах: в одном случае в нем можно видеть стилистически гибридное стихотворение, активно использующее элементы разговорного и даже вульгарного дискурса; при другом взгляде – за этим всем стоит еще и обыгрывание обсценного содержания. Синонимические пары в пятой строфе, как и модальность сомнения (ой ли, так ли) можно связать именно с двуплановостью текста: какой бы смысловой план ни представлялся актуальным – разговорно-вульгарный или же обсценный, – субъект, очевидно, не ожидает ничего хорошего. Иными словами, обилие синонимических пар в строфе можно объяснять тем, что они выходят на метауровень текста и сами по себе описывают его двойственную смысловую конфигурацию. Концентрация синонимов в каком-то смысле предстает иконическим изображением двуплановости[1175].

6. – см. 1. Хотя первая / последняя строфа уже была разобрана, мне осталось обратить внимание на один смысловой эффект, о котором, кажется, можно отчетливо сказать после проделанного анализа. Повторенное два раза обещание я скажу тебе с последней прямотой обещает читателю «прямое», «конкретное» высказывание. Стихотворение же устроено таким образом, что оно, хотя и передает вполне ясное эмоциональное состояние, но как раз «прямо» ни о чем не говорит. Его узуальные сдвиги и семантическую игру с обсценным началом едва ли можно отнести к «последней прямоте».

Итак, стихотворение Мандельштама «Я скажу тебе с последней…», несмотря на свою кажущуюся простоту, устроено достаточно замысловато. Как мне представляется, смысловое ядро текста образует обсценный план, который нигде не выражен напрямую, однако и не скрывается. Он проступает как фигура сокрытия. Мерцающая семантика текста достигается за счет сложноустроенной игры с «готовыми» элементами и конструкциями языка.

Обыгрывание фразеологии привело не только к сдвинутой семантике стихотворения и тесному переплетению его смысловых рядов. Оно же определило и его восприятие, задав эффект перцептивного сглаживания, в результате которого текст легко воспринимается читателем. Читательское сознание естественным образом «проскальзывает» мимо нестандартных оборотов, поскольку идиомы и коллокации позволяют увидеть в высказываниях нормативный, привычный смысл. Настоящая работа в равной мере преследовала цель и объяснить, почему какие-то смыслы не замечаются при перцепции, и понять, как они устроены.

Андрей Устинов (Сан-Франциско) ПЕТРОГРАД КАК ПЕТЕРБУРГ

Я покину край гипербореев,

Чтобы зреньем напитать судьбы развязку.

Осип Мандельштам

В автобиографии 1934 года, написанной по просьбе Литературно-художественного кружка в Сан-Франциско, прозаик и писатель-фантаст Виктор Ирецкий (наст. фам. Гликман; 1882–1936) рассказал о своей жизни в жестких условиях пореволюционного Петрограда совсем немного. Столь же сдержано он упомянул и о своей литературной работе тех лет, которую нельзя расценивать как незначительную[1176]. В очерке, написанном к его юбилею, журналист Петр Пильский вспоминал: