Русский модернизм и его наследие: Коллективная монография в честь 70-летия Н. А. Богомолова

Разумеется, полуторамесячное путешествие в Землю Обетованную, куда Шестов прибыл в самом конце марта[1259] и пробыл до середины мая 1936 года[1260], во внешнем плане не сыграло какой-то особенно значительной роли в его биографии. Однако тот факт, что он реально соприкоснулся с прародиной многих своих идей и духовных прозрений, куда стремился многие годы попасть не только как «человек», но именно как «философ», не просто трудно переоценить, но сам этот биографический эпизод приобретает эпистемологическое содержание.

Посещение Шестовым Эрец-Исраэль нельзя не связать с возрастающим интересом исследователей к «еврейской составляющей» его философии, многолетние споры о которой, начавшиеся в незапамятные времена[1261], не только не утихают, но продолжаются и разгораются сегодня с новой силой[1262]. Описание палестинского эпизода в его биографии, помимо прочего, важно потому, что всестороннее исследование темы «Лев Шестов и еврейский мир (еврейская философская мысль)» – во всем многообразии заключенных в ней актуальных и потенциальных смыслов, проблем, аспектов, мотивов – еще только ждет своего часа, и каждая новая деталь, в особенности надежно задокументированная и в силу этого позволяющая дополнить уже известные данные, приобретает высокую ценность. Ключевое слово в предыдущей фразе – «задокументированная», поскольку только опора на безупречную фактологию придает исследованию крайне сложной темы «Шестов и еврейская философия», «Шестов и иудаизм» право на поиск истины. К сожалению, опыт современных research studies вызывает на этот счет серьезные сомнения. Ограничимся лишь одним примером.

В широком ходу у современных исследователей упоминавшиеся уже несколько раз выше мемуары Аарона Штейнберга о Шестове, представляющие собой местами действительно ценный инструмент в работе над указанной темой, однако наряду с этим являющиеся весьма сомнительным источником, не просто грешащим множеством фактических ошибок, но и вводящим, если к ним относиться со слепым доверием и без надлежащей перепроверки, в весьма конфузливое заблуждение. Так, например, Д. Рубин, книга которого «Holy Russia, Sacred Israel: Jewish-Christian Encounters in Russian Religious Thought» посвящена изучению христиано-иудейского диалога в философской практике русских мыслителей 20 столетия (Шестов, само собой, занимает в ней немалое место), без какого-либо сомнения воспроизводит штейнберговские воспоминания и, в частности, место, где рассказывается о том, «какое глубокое впечатление произвел на отца Шестова, Исаака Моисеевича Шварцмана, трактат Киркегора о вере праотца Авраама и его готовности принести в жертву Господу своего любимого сына Исаака. Лев Исаакович должен был передать отцу весь текст почти дословно. После долгого раздумья отец Шестова сказал: „Твой новый Раши (сокращенное имя известного еврейского средневекового комментатора) – простой юдофоб… Вот из‐за таких у нас в Киеве – дело Бейлиса. Если Авраам может из‐за Бога резать сына, своего мальчика, почему же Бейлис не может проливать кровь чужого мальчика, Андрюши Ющинского?“. И Лев Исаакович пояснил, что по толкованию его отца весь библейский рассказ об Аврааме и Исааке лишь притча для внушения детям такого же доверия к родителям, какое праотец Авраам проявил к Господу Богу. «Тем не менее, – прибавил Лев Исаакович, – отец сам явно не был удовлетворен своим толкованием, потому что закончил его своей любимой концовкой – „себе дороже стоит“»[1263].

Однако хорошо известно и многократно зафиксировано, что сам Шестов впервые услышал имя С. Кьеркегора только в апреле 1928 года, когда приехал во Франкфурт познакомиться с М. Бубером. Об этом он, в частности, рассказывал Б. Фондану, а тот изложил этот рассказ в своих воспоминаниях: «Я ничего не знал о Кьеркегоре. Во время моего визита во Франкфурт все говорили о нем. Не было никакого способа обойти это имя. Мне пришлось признаться, что я его не читал, так как этот автор абсолютно неизвестен в России. И добавил: „Даже Бердяев, который прочитал все, о нем не слышал“»[1264].

Если учесть, что Исаака Моисеевича Шварцмана не стало в 1914 году, то весь «мемуарный» рассказ Штейнберга о том, как сын и отец ведут глубокомысленную беседу о книге «Der Begriff Angst», не только содержание которой ни тот, ни другой не знают, но о существовании которой даже не догадываются, рушится, как карточный домик, и превращается в сплошную выдумку. И простодушная попытка современного ученого делать, опираясь не просто на зыбкую почву – на полное отсутствие таковой (вот уж в самом деле подлинный научный апофеоз беспочвенности!), – некие серьезные заключения[1265] оказывается абсолютно несостоятельной.