Русский модернизм и его наследие: Коллективная монография в честь 70-летия Н. А. Богомолова

Написанное энергичным разностопным хореем, с неоднократным повторением словосочетания «мерзлый вереск» вплоть до финала, оно легко запоминается и словно просится в песню. У Тихонова вереск уже не «медовый», а согретый и пропитанный кровью бойцов: «Мы тебя согреем, вереск, / Нашей кровью». Казалось бы, это, как и вообще северная тема (Выборг), уводит в сторону от лирического «Верескового куста». Но зато напоминает о том, что у Визбора же есть именно северная, позднейшая, песня – «Хибины» (1981), где отголосок этого мотива Тихонова слышится более явственно:

И если огонь на суровой заре
Погаснет, воскреснуть не смея,
Я сердцем прижмусь к этой мерзлой земле
И, может, ее отогрею (1, 360).

Появляется даже знакомый эпитет – «мерзлой», не говоря уже о мотиве «согревания» земли/вереска – сердцем/кровью. Эта реминисценция не оставляет сомнений в том, что бард хорошо помнил стихотворение Тихонова – а значит, вероятность того, что оно отозвалось и в песне «Вересковый куст», высока.

Обратим внимание на следующие строки песни Визбора «Три сосны» (1972):

Ах, как мало я сделал на этой земле:
Не крещен, не учен, не натружен,
Не похож на грозу, не подобен скале,
Только детям да матери нужен (1, 232).

Источник отрицательного сравнения лирического героя со скалой – стихотворение Тихонова «Цинандали» («Я прошел над Алазанью…»), в свое время одно из самых известных его произведений:

Потому что я, прохожий,
Легкой тени полоса,
Шел, на скалы непохожий,
Непохожий на леса (199).

Тихоновский герой словно ощущает свою «неполноценность» по сравнению с теми, кто живет в этих краях. Визбор усиливает этот мотив, связывая его не с местностью, а с судьбой своего героя, с его, как ему кажется, нереализованностью («как мало я сделал на этой земле»).

Строка «И беспечно я лил на баранину соус „ткемали“» (1, 359) из песни «Леди» (1979–1981) может восходить к стихотворению Тихонова «Ночной праздник Алла-Верды», представляющему собой подробное лирическое описание кавказского пиршества. Подробно развитый «гастрономический» мотив «баранины» – сквозной в этом стихотворении:

Чихиртмой, очажным дымом пахли жаркие харчевни,
Над стенаньями баранов с перепуганным лицом.
Люди чавкали и пели с кахетинскою истомой…
<…>
И, скользя в крови бараньей, шел, на шкуры наступал я…
<…>
…И руками рвал я мясо, пил из рога, пел я хрипло,
Сел я рядом с тамадою, непохожий на себя (200–201).

Дело, как мы чувствуем, не только в баранине. Визборовского лирического героя герой Тихонова предвосхищает тем, что ощущает себя на этом празднике «не в своей тарелке» («непохожий на себя»). У Визбора же «баранина» вместе с «ткемали» – знак чужой жизни, предшествовавшей жизни настоящей, наступившей с появлением в ней героини. Продолжим цитату из его песни: «…И картинки смотрел по утрам на обоях чужих, / И меня принимали, которые не понимали, / И считали, что счастье является качеством лжи» (и далее). Отметим интонационно-синтаксическое сходство цитат, достигаемое за счет динамичного глагольного ряда и анафоры: «И, скользя в крови бараньей… И руками рвал я мясо…» (Тихонов) – «И беспечно я лил на баранину…» (Визбор).

В песне Визбора «Когда мы вернемся» (правда, визборовские там только стихи, а мелодия принадлежит С. Никитину; сама же песня написана для телефильма «Среди космических дорог одна – моя» о космонавте, друге Визбора Валерии Рюмине) есть сквозной лирический мотив ключа от дома, неожиданно звучащий в контексте темы космоса:

Тогда мы пробьемся сквозь полчища туч
И через все ветра,
И вот старый дом открывает наш ключ,
Бывавший в других мирах (1, 456).

И ниже этот мотив звучит еще раз: «Не даст нам покоя ни память, ни ключ, / Бывавший в других мирах». Нам приходилось высказывать версию о том, что он мог быть подсказан Визбору стихотворением Бродского «Ночной полет» («В брюхе Дугласа ночью скитался меж туч / и на звезды глядел, / и в кармане моем заблудившийся ключ / все звенел не у дел…»)[1511]. Однако сегодня мы можем назвать еще один возможный источник – стихотворение Тихонова «Сквозь ночь, и дождь…», написанное в 1940 году, в начале Второй мировой войны. Эти стихи – сбывшееся лирическое предсказание большой грядущей катастрофы: