Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

До определенной степени литературное поведение Шаршуна также носило отпечаток Розанова. Oтдавая предпочтение изобразительному искусству, Шаршун не относился к своей литературной работе как к профессиональному занятию и не считал свои тексты предназначенными для широкого читателя. Скорее, для него это было глубоко личное дело, способ открыть «клапан» и «выпустить пар»: «Литература для меня – клапан…»[631] Другая его метаремарка («Мое творчество болезнь, болячка, которую нужно непременно сковыривать. После чего дышится легче» – «Крест из морщин», 1959) соотносится с Розановым еще в большей степени[632]. Не объявляя формальный бойкот печатному станку, Шаршун, как правило, от руки оформлял свои листовки и лично разносил их по знакомым. Даже на фоне асоциальности русского Монпарнаса Шаршун отличался чрезвычайным равнодушием к окружающему миру: «До остального мира мне нет совершенно никакого дела; внешние события могут меня затронуть – в том, что касается меня самого и моей безопасности, – но они никогда не оказываются сильнее меня»[633]. Естественно, главным предметом листовок Шаршуна, как, впрочем, и «опавших листьев» Розанова, была персона самого автора:

А единственный, доступный моему наблюдению объект – я сам.

Потому что по сторонам – ничего не вижу, т. е. не знаю.

Таким образом, я не больше чем – соболезнующий, интимный, тишайший наблюдатель, сиделка у постели больного, неотступно его сопровождающий – на суше, на море, и в воздухе.

…Мне от себя – не отвязаться!.. Я неизлечим.

Не имея ни с кем ничего общего – могу говорить только о себе[634].

В 1930-х годах Шаршун продолжил исследование своей души в ряде длинных текстов, которые, как говорилось в третьей главе, можно определить как разновидность автофикциональной прозы: «Долголиков» (1934), «Путь правый» (1934), «Заячье сердце: лирическая повесть» (1937), «Подать» (1938) и «Небо-колокол» (1938). По авторскому замыслу, все эти произведения составляют «солипсическую эпопею» под названием «Герой интереснее романа». В последующие десятилетия Шаршун постоянно исправлял и редактировал эти тексты, корректируя названия и имена персонажей, добавляя или удаляя целые главы и меняя сюжетные ходы. Никакой текст, даже опубликованный, никогда не был окончательным для Шаршуна, который относился ко всему, что он написал, как к черновику, подлежащему переработке. Эта нестабильность текстуальной реальности отражала его концепцию личности: его герой, авторское alter ego, находился в состоянии вечной незавершенности, постоянно видоизменяясь и обнаруживая все новые черты характера[635]. Врожденная множественность и расплывчатость литературной персоны Шаршуна находится в соответствии с многочисленными идеологическими и моральными лицами/масками, возникающими в книгах Розанова.

Инвариантный герой Шаршуна, который в каждом тексте получает выразительную говорящую фамилию (Долголиков, Самоедов, Скудин, Берлогин), отличается, помимо всего прочего, непривлекательной наружностью и неумением вести себя в обществе. Первая же глава «Долголикова», напечатанная в «Числах» и озаглавленная «Фотография героя», начинается со странной вуайеристской сцены: двoe посторонних пристально рассматривают героя, сперва с помощью бинокля, а затем телескопа, и дают следующие насмешливые определения его неказистой внешности: «узласт, как породистый индеец», «голова – лестница пирамиды», «нижняя губа – предельный выступ», «рот уродливо, непропорционально мал»[636]. По наблюдениям Анник Морар, эта увертюра к проекту «лирической эпопеи» представляет собой намерение автора не только вывести на сцену героя, но и самого себя, предлагая обманчиво законченный, как бы «фотографический» образ лишь для того, чтобы постоянно вносить в него изменения в последующих частях «эпопеи»[637].

Самоедов, герой романа «Путь правый», так страдает от своих комплексов, что решает вступить на одинокий путь религиозного мистицизма, вместо того чтобы продолжать добиваться любви недосягаемой Наденьки. Такая подчеркнуто заниженная самооценка героев Шаршуна отсылает к частым упоминаниям Розанова о своем «мизерабельном» виде и мыслях об одинокой духовной жизни как компенсации за неудачу в любви: