Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

Шумит ветер в полночь и несет листы… Так и жизнь в быстротечном времени срывает с души нашей восклицания, вздохи, полумысли, получувства… Которые, будучи звуковыми обрывками, имеют ту значительность, что «сошли» прямо с души, без переработки, без цели, без преднамеренья – без всего постороннего… […] эти «нечаянные восклицания»… текут в нас непрерывно, но их не успеваешь (нет бумаги под рукой) заносить, – и они умирают. […] Однако кое-что я успевал заносить на бумагу[604].

Поплавский заимствует розановскую метафору литературы как гонимых ветром листьев: «Кто знает, какую храбрость одинокую надо еще иметь, чтобы еще писать, писать, писать без ответа и складывать перед порогом на разнос ветру»[605]. Ряд других мотивов в метадискурсе эмигрантов (творчество «без читателя», исключительно для себя, для близких друзей или какого-то неясного круга будущих родственных душ, произведение как «бутылка в море»[606] и т. п.) отсылают к репертуару розановских высказываний: «Ах, добрый читатель, я уже давно пишу “без читателя” […] Пишу для каких-то “неведомых друзей” хоть “ни для кому”»[607]; «Литература родилась “про себя” (молча) и для себя»[608]; «Слава – змея. Да не коснется никогда меня ее укус»[609]; «Безвестность – почти самое желаемое»[610]; «Слава – не только не величие: слава – именно начало падения величия»[611].

Розановский минималистский подход к литературе приводил его к отрицанию Гутенберга, так как, по его мнению, изобретение печатного станка и массового тиражирования, увеличивая видимость писателей, лишает их самобытности, неповторимого «почерка». В «Опавших листьях» Розанов определяет себя как странного писателя non ad typ., non ad edit. (не для печатания, не для издания)[612]. Может показаться, что вкупе с высказываниями о письме его антииздательский пафос намечает путь к полной энтропии литературы, не только к отрицанию конвенциальной формы, содержания, читательской аудитории, понятия успеха, но и самого метода производства и распространения текстов. Однако Розанов не только отрицает, но и предлагает нечто взамен, а именно возвращение к средневековой рукописной продукции: «мое “я” только в рукописях, да “я” и всякого писателя»[613]. Он говорит о «рукописности» своей души[614] и выбирает характерный подзаголовок для книги «Уединенное» – «Почти на правах рукописи». Идеал «рукописности» нашел живой отклик у молодых авторов русского зарубежья, которые предпочитали стилизовать «частные» жанры письма, дневника или исповеди, рассчитанные лишь на себя, а не на постороннего читателя. Парафразируя Розанова, Поплавский объявляет собственную антигутенберговскую кампанию:

Сейчас можно писать лишь для тайновиденья и удовлетворения совести […] Литература возможна для нас сейчас лишь как род аскезы и духовиденья, исповеди и суда, хотя на этом пути ей, может быть, придется превратиться из печатной в рукописную[615].

Существует только документ, только факт духовной жизни. Частное письмо, дневник и психоаналитическая стенограмма – наилучший способ его выражения. Мысль о зрителе порождает литературное кокетство. Хочется быть красивым и замечательным. Конец. Эстетика. Пошлость. Литературщина[616].

Как наиболее внимательный читатель и последователь Розанова, Поплавский вплетает его «текст» и в свои художественные произведения. Заключительный монолог Олега, главного героя романа «Домой с небес», представляет собой пастиш из наиболее характерных розановских мотивов. Повествование во втором лице приводит к наложению нескольких голосов: с одной стороны, Олега, который, возможно, обращается сам к себе, с другой стороны, автора, говорящего одновременно со своим героем и с собой, выстраивающего своего рода архетипичную модель современного автора: