Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

Эта личная модель взаимоотношений с божественным в определенной степени напоминает позицию Розанова, и Поплавский даже прибегает к розановскому лексикону, пытаясь сформулировать свои взгляды в дневнике: «Святость есть никому необъяснимое личное отношение с Богом, наподобие супружеской любви». Продолжением этой мысли служит утверждение, что с самого начала христианство было основано на любви и дружбе[584]. Такое «домашнее» видение раннего христианства приводит Поплавского к ответам на некоторые вопросы экзистенциального порядка, которые Розанову не удалось положительно разрешить. Например, Розанов так пишет о воскрешении Лазаря: «Не потрясает ли: “Ни единый мученик не был пощажен”. А ведь мог бы?.. Мог ли? О… Конечно, кто воскресил Лазаря – мог. Значит – не захотел..?»[585] В статье «Человек и его знакомые» Поплавский предлагает внешне простое решение этой дилеммы: «Христианство в героический период было “Христос и его знакомые”. Христос воскресил Лазаря, поступив внешне нелогично, даже несправедливо, соблазнительно, ибо почему тогда не всех вообще воскресил. Отвечу: потому что Лазарь был его личный друг»[586].

Евангельский миф о воскрешении Лазаря был популярной темой для многих поколений русских мыслителей и писателей, а в межвоенный период получил новое наполнение, став метафорой духовного состояния диаспоры. Поплавский также неоднократно обращается к этому мифу, например помещая его в подчеркнуто десакрализующий контекст в черновом варианте романа «Аполлон Безобразов»:

– Знаете ли вы, что Лазарь сказал, когда Христос его воскресил? […] Он сказал «merde».

– Почему? – спросил я в изумлении.

– Да, видите ли, представьте себе, что вы порядком намучились за день, устали, как сукин сын, и только что вы освободились от бед, только что вы задремали, закрывши голову одеялом, как вдруг грубая рука трясет вас за плечо и голос кричит: «Вставай». И вам, слипшимися глазами смотрящему на отвратительный свет, что другое придет вам в голову сказать безжалостному мучителю, как не это – «merde»[587].

Уже на ранних подходах к теме в цикле «Автоматические стихи» Поплавский демонстрирует изрядный скептицизм: «Как ужасно к счастью просыпаться / Как нелепо к жизни возвращаться»[588]. Здесь проходил ощутимый водораздел между его идеей бессмертия и представлениями Розанова, который ценил прежде всего физические, осязаемые аспекты бытия: «Все бессмертно. Вечно и живо. До дырочки на сапоге, которая и не расширяется и не “заплатывается”, с тех пор, как была. Это лучше “бессмертия души”, которое сухо и отвлеченно. Я хочу “на тот свет” прийти с носовым платком. Ни чуточки не меньше»[589].

Не могло не импонировать Поплавскому, который отстаивал «принципиальное право писателя на несоциальность»[590], и презрительное отношение Розанова к «принципам» и «убеждениям». Как Розанов сформулировал в «Опавших листьях»: «Я сам “убеждения” менял, как перчатки, и гораздо больше интересовался калошами (крепки ли), чем убеждениями (своими и чужими)»[591]. Но в то же время Розанов утверждал, что любое его высказывание было сделано искренне и «от души», даже если впоследствии он переходил на противоположную точку зрения[592]. По воспоминаниям Адамовича, Поплавский тоже шокировал современников произвольной сменой «масок»:

Никогда нельзя было заранее знать, с чем пришел сегодня Поплавский, кто он сегодня такой: монархист, коммунист, мистик, рационалист, ницшеанец, марксист, христианин, буддист или даже просто спортивный молодой человек, презирающий всякие отвлеченные мудрости и считающий, что нужно только есть, пить, спать и делать гимнастику для развития мускулов? В каждую отдельную минуту он был абсолютно искренен, – но остановиться ни на чем не мог[593].