Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

Ты, неизвестный солдат русской мистики, пиши свои чернокнижные откровения, перепечатывай их на машинке и, уровнив аккуратной стопой, складывай перед дверью на платформе, и пусть весенний ветер их разнесет, унесет и, может быть, донесет несколько страниц до будущих душ и времен, но ты, атлетический автор непечатного апокалипсиса, радуйся своей судьбе. Ты один из тех, кто сейчас оставлены в стороне, которые упорно растут, как хлеб под снегом, которые удостоятся, может быть, войти в ковчег нового мирового потока – мировой войны. Ковчег, который ныне строится на Монпарнасе; но если поток запоздает, ты погибнешь, но и это перенесешь спокойно, так же, как перенес, принял уже гибель своего счастья или заочную гибель своих сочинений… Жди и накапливай солнечную энергию…[617] (курсив мой. – М.Р.)

Ироническая автохарактеристика героя романа «Домой с небес» («Писатель?.. Да, в отхожем месте, пальцем на стене, в мечтах, в дневниках, в отрывках без головы и хвоста…»[618]) немедленно отсылает к заявлениям Розанова о том, что мысли посещали его в «ватерклозете». Отношение к литературе как к органическому процессу выражалось у него через утверждение неразрывной связи между автором как физиологическим существом и текстом как продуктом его жизнедеятельности. По мнению Генриетты Мондри,

В случае Розанова текучесть границ между писателем и его текстом происходит за счет выделений его организма. Он настаивал на том, что его письмо основывалось на сперме, и дотрагивался до страниц рукописи пальцами, покрытыми различными испражнениями. Таким образом уничтожалась граница между органической природой письма и конкретным физическим обликом рукописи или книги[619].

В этой связи заявления Поплавского о физиологичности письма указывают на розановский подтекст: «пиши животно, салом, калом, спермой, самим мазаньем тела по жизни»[620]. Он сетует, что пишет слишком «словесно», ведь слова не имеют непосредственного физического обличья по сравнению с телесными выделениями:

Почему-то я пишу так скучно… так словесно, не потому ли, что не смею писать непонятно, я не свободен от страха публики и даже критики, потому что я недостаточно обречен самому себе, недостаточно нагл, чтобы ходить голым… обмазанный слезами и калом, как библейские авантюристы, мою рабскую литературу мне до того стыдно перечитывать, что тяжелое как сон недоуменье сковывает руки[621].

И конечно, «отрывки без головы и хвоста», выходившие из-под пера героя «Домой с небес», можно также проследить к Розанову, который часто начинал свои фрагменты с многоточия и виртуозно обрывал их, не закончив предложения. При ближайшем рассмотрении многие пассажи из романов Поплавского построены «по Розанову», начиная с постановки философских вопросов и заканчивая определенным синтаксисом, лексикой и интонацией.

Поплавский разделял и историософские взгляды Розанова, особенно при осмыслении недавних событий в России, которые так кардинально изменили жизнь его поколения. Вопреки довольно распространенному мнению, что революционное движение представляло собой нечто чуждое русскому национальному характеру и образу жизни, Поплавский, вслед за Розановым, находит истоки большевизма в хронической «болезни русского духа»: