Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

В западной литературе того времени аналогичные натуралистические описания города с неизменными отсылками к физиологии обнаруживаются особенно отчетливо в произведениях Селина и Миллера. Как отмечает Катерина Кларк, на «зов темного чрева [города]» откликались и интеллектуалы левого толка, в том числе гости из СССР, например Илья Эренбург. Его книга «Мой Париж», опубликованная в 1933 году с иллюстрациями Эля Лисицкого, была задумана как разоблачение французской столицы, «“срывание масок”, где красотам и богатым районам почти не уделяется внимания, а вместо этого показаны задворки и трущобы. […] Рассказ об этом убогом Париже снова и снова возвращается к писсуарам, проституткам и половым пристрастиям его обитателей»[225].

Яновский, который отнюдь не ставил перед собой задачу критики капитализма, тоже, как мы уже видели, охотно пользовался неприукрашенными физиологическими тропами. Даже в тех редких случаях, когда на страницы его книг проникают общепризнанные достопримечательности французской столицы, он, как правило, сосредотачивается на негативных, неэстетичных подробностях, повествуя прежде всего о насилии, болезнях, смерти и разложении. Например, классический туристический маршрут от Латинского квартала через Сену до улицы Риволи показан в «Портативном бессмертии» как череда больниц, моргов, писсуаров и тюрем[226]. Нарратор совершенно не замечает архитектурных достоинств, сосредоточившись на мерзостях Парижа – города, пропитанного зловонием и окутанного «гнилостными туманами». Неудивительно, что эмигрантские критики, которых возмущало увлечение молодых писателей трущобами, заклеймили Париж Яновского как «сплошную клоаку»[227].

Несмотря на то что Яновский вроде бы злоупотребляет лексиконом, характерным для описаний городского «чрева», для его прозы также характерны настойчивые попытки выйти за рамки грубой материи и достичь катарсиса. Уже в «Рассказе медика» (1933) откровенные описания анатомирования трупов и болезненных медицинских процедур чередуются с экстатическими провозвестиями воскресения и жизни вечной. В повести «Любовь вторая» (1935) дошедшая до предела нищеты и одиночества героиня находит «вторую», то есть божественную, любовь, поднявшись на колокольню собора Нотр-Дам. Утопическая развязка «Портативного бессмертия» представляет собой научно-фантастический сценарий построения Царства Божьего на земле. Духовные искания Яновского во многом определялись дискуссиями в религиозно-философском обществе «Круг», созданном в 1930-х годах Ильей Фондаминским. Елена Извольская воспоминала о Яновском: «Даже тогда, как и в более поздние годы, его очень занимал процесс преображения сугубо материального мира через трансцендентную философию, а также действие»[228]. Перенося в свои произведения пафос дебатов в кружке Фондаминского, Яновский пытался расшифровать некий метафизический замысел, скрытый за разложением и нечистотами, захлестывающими мир. Таков был его собственный путь к преодолению экзистенциального нигилизма, свойственного его современникам, цинизма и отчаяния, столь явно выраженных в произведениях Парижской школы. Однако, хотя Яновский и предпринимал попытки расширить тематику типичного эмигрантского человеческого документа посредством включения в него религиозных и метафизических аспектов, его писательское мастерство сильнее всего проявлялось в описаниях уродства, грязи и распада, а не божественного откровения. Для современников он остался типичным представителем грубого натурализма, обильно сдобренного неудобоваримыми копрологическими и физиологическими подробностями.

Аллегории преграды: арки, ворота, черта города

В книге воспоминаний «Поля Елисейские» Яновский описывает одну шалость, которую он вместе с Борисом Поплавским и Павлом Горгуловым совершает под Триумфальной аркой на площади Карусель, расположенной между Лувром и садом Тюильри. В данном случае «парижский текст» выходит за рамки литературного нарратива, становясь жестом, «перформансом», «текстом» самой жизни:

Вдруг Поплавский резко остановился под лучшею аркою Парижа – Карусель – и начал облегчаться. За ним, сразу поняв и одобрив, Горгулов и я. Там королевский парк и Лувр со всеми сокровищами […] А трое магов, прибывших с Востока, облегчались в центре культурного мира. Наш ответ Европе: лордам по мордам[229].