Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

Что может быть проще фельетона, а со всем тем, как льстит он эгоизму человеческому! О чем бы ни писал автор фельетона – о театре, о газетах, о выставке картин, о конфектах с сюрпризами, о вечерах на минеральных водах, где перед дворцом Семирамиды на мостике стоят франты в испанском костюме и поют цыганские хоровые песни, – он доволен своим сюжетом, потому что тут примешивается ко всему собственная особа автора, с его индивидуальным воззрением на людей и свет[436].

Вместе с тем «индивидуальное воззрение» автора в фельетоне всегда выражалось посредством сложной системы речевых масок: фельетонисты выступали не от своего имени, а от имени барона Брамбеуса (О. И. Сенковский), Нового Поэта (И. И. Панаев), Иногородного Подписчика (А. В. Дружинин) и пр. Эти маски были подчеркнуто условны и допускали легкую смену тона повествования, переключение между серьезным выражением собственных мыслей автора о журналистике и литературе и самоироничной игрой в наивного читателя или поэта-дилетанта (у Дружинина и Панаева соответственно)[437].

Судя по всему, Щедрин использовал некоторые черты фельетонной манеры, стремясь ввести в свое произведение ранее не освоенный литературой материал. Это и многообразие форм и тем, и использование сложных нарративных масок, и постоянная привязка субъекта повествования к определенной локации в пространстве, которая очень напоминает дружининского Иногородного Подписчика, почти в каждом фельетоне рассказывавшего о своих вымышленных соседях по поместью. Фельетонная манера повествования к тому же способствовала более удобной сериализации очерков на страницах «Русского вестника»: вместо обычного, скорее развлекательного фельетона в журнале Каткова оказывались исключительно актуальные сатирические очерки. Пользуясь понятийным аппаратом позднего формализма, можно сказать, что фельетонная манера была средством превратить очерк, ставший благодаря натуральной школе одним из хорошо знакомых читателю, привычных жанров литературы, в своего рода «литературу факта»: «По методам разработки факта фельетон – явление литературное, по своему отношению к факту – вне-литературное»[438]. Оказавшись как бы на границе литературы, «Губернские очерки» давали доступ к прямому изображению нравов российской провинции – именно эта прямота шокировала первых их читателей.

Очерки Щедрина не просто предоставляли читателю возможность читать о ранее неизвестных фактах, но и задавали принципиально иную позицию по отношению к описанным событиям. По всей видимости, особенно значима для создания этого эффекта оказалась циклизация очерков. Исследователи уже обратили внимание на сложную проблему восприятия очерков в связи с публикацией их в журнальной и книжной формах[439]. Как представляется, это различие до некоторой степени связано с проблемой вымысла: если напечатанные по отдельности в «Русском вестнике» произведения Щедрина чаще всего воспринимались исключительно как нефикциональные описания реальных событий (примеры см. выше), то собранные вместе, под одной обложкой, они прочитывались как своеобразное литературное произведение, построенное по специфическим принципам.

Специфика изображения человека в «Губернских очерках» позволила остро поставить вопрос о связи личности и общества: индивидуальные герои и воплощающий всю губернскую жизнь в целом нарратор были поставлены лицом к лицу. Использование типических образов в более ранней очерковой литературе само по себе во многом разрешало проблему отношений личности и общества, ведь тип представлял собою единство психологического и социального положения человека. Разрушение литературных типов в «Губернских очерках» обеспечивало, напротив, очень специфический «эффект реальности» – оно подразумевало непосредственный контакт единичной, не редуцированной к проявлению какой бы то ни было абстрактной закономерности личности героя с такими общими понятиями, как провинция вообще, народ и т. д. Этот контакт не был опосредован никакими промежуточными общностями наподобие общественно-психологических типов и стоящих за ними социальных групп, которые могли бы определяться через позицию нарратора, со своей позиции генерализирующего описываемые реалии и вводящего их в заранее более или менее известную систему координат. Напротив, нарратор сам по себе оказался настолько лишен индивидуальности, что не был способен предложить никакой схемы осмысления действительности, на которую читатель мог бы легко положиться.