Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

Таким образом, Н. Щедрин в «Губернских очерках» остается провинциальным чиновником, обитателем Крутогорска: все прочие характеристики субъекта повествования постоянно меняются и как бы избегают однозначной фиксации. С его точки зрения не связанные с провинциальным обществом герои изображаются как представители чужого мира, причем настолько чужого, что никакой контакт с ними невозможен. К таким героям относится, например, «администратор» из очерка «Озорники», презрительно отзывающийся о провинции («…судьба забила меня в какой-нибудь гнусный Полорецк…» – 2, 260) и уважающий только «чистую идею», которая существует «вне пространства, вне времени» (2, 262), то есть не связанный внутренне с провинцией. Нарратор не пытается анализировать этот образ, который явно описывается по художественным принципам, отличным от принципов изображения других героев: «Между тем как в Фейере (персонаж „Второго рассказа подьячего“, бывший городничий. – К. З.) вы видите человека, в известном отношении вредного, гадкого, но все-таки человека, в „Озорнике“ вы смотрите в лицо холодному, отвлеченному злу, в котором тщетно стараетесь отличить человеческие черты»[429].

Изображение «народа» в «Губернских очерках» также подчиняется этому принципу: крестьяне оказываются чем-то внешним по отношению к губернскому миру, а потому нарратор склонен воспринимать их всех как нечто единое, как бы издалека. «Народ» в очерке «Общая картина», где изображается храмовый праздник, обладает каким‐то внутренним единством побуждений и действий, которое, однако, недоступно пониманию нарратора: «…вся эта толпа пришла сюда с чистым сердцем, храня, во всей ее непорочности, душевную лепту, которую она обещала повергнуть к пречестному и достохвальному образу Божьего угодника» (2, 117). Противопоставлена этой «толпе» другая, «праздная толпа» жителей города, все представители которой находятся в состоянии скрытой вражды друг с другом[430]. В близком нарратору губернском городе видны сложные противоречия между людьми, тогда как в народе, описанном извне, акцентируются в первую очередь не различия, а единство. В следующих очерках отдельные представители «народа» конкретизируются, однако для субъекта повествования они все же остаются чем-то далеким и малопонятным.

Наконец, адресат, к которому обращается нарратор, в большинстве случаев или вообще никак не конкретизируется, или оказывается очередным обитателем Крутогорска: «подьячий» обращается к Щедрину, нарратор «Княжны Анны Львовны» – к героине очерка, и пр. Повествование в очерках как бы замыкается в пределах губернского мира.

Однако позиция имплицитного читателя щедринского очерка не совпадает с позицией слушателя очередного рассказа: перед таким читателем не столкновение разных типов, более или менее конкретизированных, а ситуация, в которой максимально индивидуализированные образы отдельных героев предстают сквозь призму сознания максимально лишенного индивидуальности субъекта повествования. Если герои очерков ýже типов, наделены слишком индивидуальными и уникальными чертами, то повествующий о них субъект, напротив, шире того, что традиционно называется типом, его черты не вмещаются в пределы конкретного образа. При этом нарратор должен был восприниматься именно как один из героев, а не просто условный носитель речи – именно для поименования нарратора был впервые введен псевдоним Н. Щедрин, необходимый, чтобы соотнести субъекта речи с героями, включить его в ряд описанных на страницах «Очерков» персонажей[431]. В самом деле, психологическая цельность нарратора в «Губернских очерках» отсутствует, однако его точку зрения все же можно вполне конкретно охарактеризовать: нарратор в первую очередь подается как провинциал, тесно связанный с Крутогорском.

Такой принцип организации повествования, как представляется, связан с развитием фельетонного жанра[432]. Как известно, конец 1840‐х и первая половина 1850‐х годов были эпохой расцвета в русской литературе фельетона, игравшего значимую роль на страницах многих толстых журналов[433]. К этому жанру обращались не только «Библиотека для чтения», с момента основания часто ассоциировавшаяся у критиков с «несерьезной», развлекательной манерой, но и такие влиятельные журналы, как «Современник» и «Москвитянин»[434]. Именно для фельетонной словесности была характерна принципиальная «всеядность», способность включать самые разные темы и жанры в единую рамку[435]. Тематическое разнообразие такого жанра снималось за счет постоянно ощутимого присутствия единого голоса, ведущего непринужденную беседу с читателем на самые разные темы. Об этом писал (на страницах очередного фельетона) А. В. Дружинин: