Русский серебряный век: запоздавший ренессанс

«Баба» для Розанова всегда была выражением женской сути русской души, русского характера. Если Владимир Соловьев мечтал о Софии, о «вечно-женственной» сути мира, то у Розанова идеал духовности был более грубым, земным, реальным. По словам Розанова, баба – это вечный фатум русской истории. «Бабу эту ничто не раздавит, а она собою все раздавит. Баба – это Батый. От нее пошло, “уродилось”, все грубое и жестокое на Руси, наглое и высокомерное. Вся “безжалостная Русь” пошла от нее. Тут – и Аракчеев, тут и “опричнина” Грозного… “Бабы” – это вечная суть русского, – как “чиновник” вообще, “купец” вообще же, как “боярин”, “царь”, “поп”. Это – схема и прообраз, первоначальное и вечное. В теме и силе выполнения есть что-то Гоголевское, и его “Бабы” никогда не выпадут из истории русской живописи, как “Мертвые души” никогда не исчезнут из истории русской литературы»[218].

Такие философские рассуждения рождает у Розанова картина Малявина. Он видит в трех деревенских бабах, изображенных на картине художника, символы русской истории, русского характера. Причем, он сопоставляет эту картину Малявина с «Ужином» Бакста, отмечая, что между этими картинами лежит огромное историческое пространство в тысячу лет, как между русским эпосом и русским декадансом.

Таким образом, Бердяев не отрицал женственного начала в русском характере, но он говорил о необходимости преодоления всего «рабьего и бабьего», выработке мужественности и преодолении женской пассивности. Что же касается Розанова, то он, несомненно, идеализировал «бабство». Не случайно, в картинах Нестерова, Васнецова, Малявина он искал и находил смиренную, умиленную, обрядовую историю, «бесшумную историю», православие «тихое, милое, без Монбланов, без бурь». Все это он связывал с женственным, пассивным, страдательным характером русской души.

Бердяев часто полемизировал с Розановым, указывал на полярность мировоззрений, которые они разделяли. Но вместе с тем, он считал его «самым оригинальным, самым необыкновенным людей» из тех, с кем ему приходилось встречаться в жизни. Он отмечал его литературный талант, его критику исторического христианства.

Розанов не был профессиональным философом или историком, его знания в этих областях были не слишком глубокими. Но Розанов отличался от многих профессиональных философов интуицией, способностью вживаться в тот исторический материал, о котором он писал. Кроме того, он легко трансформировал чужие идеи, придавал им новый смысл, новое значение.

Представляется, что для периода, когда Розанов сотрудничал в «Мире искусства», он находился под влиянием пусть кратковременной, но плодотворной встречи с Константином Леонтьевым. О сходстве и контрастах между этими двумя личностями убедительно писал Ю. Иваск. «Аналогия с Леонтьевым, – писал он, – несколько сузит, но не обеднит Розанова. Между ними мало сходства, но кое-что их сближало: самобытность, свободомыслие, творческое восприятие жизни»[219]. Сюда можно было бы добавить еще одну общую черту – эстетизм, который пусть по-разному, но одинаково энергично проявился в жизни и творчестве этих двух писателей. Отчасти, именно от Леонтьева, через Розанова, философия эстетизма пришла в круг идей журнала «Мир искусства». Такова сложная диалектика развития идей в русской эстетике и художественной критике начала века.

Историческое значение «Мира искусства»

Журнал «Мир искусства» существовал сравнительно короткое время. Перестав получать материальную поддержку от меценатов Тенишевой и Морозова, которые обещали финансировать его, журнал прекратил свое существование в 1904 году. Выставки художников, объединившихся под флагом «Мира искусства», просуществовали более позднее время. С 1910 года начинается так называемый «второй» «Мир искусства», который несмотря на значительно обновленный состав, сохраняет верность первоначальной программе и на ее основе создает и экспонирует свои выставки вплоть до 1924 года.