Русский Жребий

В глаза собеседнику она не смотрит, а лишь перед собой, но от этого не легче. Разговор записывал диктофон, а Агния быстро отмечала в блокноте, кому и чем можно помочь. Девочке помочь можно. Вывезти её с семьёй брата из города, собрать деньги на протезы (значит, переговорить с братом, узнать счёт, дать объявление в соцсетях и газете), Валерку к ней прислать, чтоб подбодрил, да и подарок бы какой захватил (тоже подумать надо, что и где взять).

— Простите, вы журналистка? — оклик в коридоре из-за спины.

Мужчина лет тридцати, высокий, крепкий, обе руки, видимо, сильно обожжены и замотаны бинтами.

— Чем могу помочь? — «помочь» — это уже ставшее инстинктивным. Писать, снимать, делать репортажи — дело важное, но второе. А первое — помочь.

— У нас, понимаете, девять медсестёр на всю больницу, а у меня — руки… Мне бы написать…

— Что написать? Письмо?

— Да. Жене и сыну. Они не знают, что я здесь. Думают, что на заработках. Я подумал — убьют, а они так ничего и не узнают, не поймут. Завещание я оставил, а теперь хочу написать письмо. А если меня убьют, вы же сможете передать?

— Конечно, если не убьют меня саму. А вы из России?

— Нет, из Днепропетровска.

Кого только не встретишь в этом маленьком Городе-крепости…

— Вы военный?

— Нет, что вы. Инженер.

— А здесь давно?

— Месяц. Думал, на месяц и поехать помочь, чем могу. А теперь вижу, что месяца мало. Вот, руки залечу, и обратно в строй вернусь. Иначе эти фашисты и моих родных жечь придут.

Разумеется, Агния согласилась записать письмо, хотя весьма смутно представляла, как сможет передать его в оккупированный Днепропетровск. «Оккупированный»! Слово-то какое… Из времён семидесятилетней давности, из чёрно-белых советских фильмов, со страниц учебников истории… И вот — явь беспощадная!

— Дорогие Люся и Сашка! Простите меня, что уехал, не сказав вам, куда и зачем, что оставил вас. Я не мог поступить иначе и, верю, что ты, Сашка, поймёшь меня, когда подрастёшь. Мне тридцать два года, я здоров и силён, как бык. Я — мужчина и русский человек. Как мужчина, я не могу сидеть и смотреть, как нелюди убивают женщин, детей и стариков. Как русский человек, не могу смотреть, как убивают русских. Смотреть и ничего не делать. Я понимаю, как муж и отец, я должен также думать о вас и вашей судьбе. Но бывают такие моменты в истории, когда мужчины не имеют права прятаться за матерей, жён и детей, оправдывать ими своё хоронячество, бессилие, трусость, долгом перед ними освобождать себя от долга высшего — долгом перед Богом, перед отцами и дедами, перед своей страной и народом, как ни пафосно это звучит. К тому же хоронячество ещё никогда не доводило до добра, а наоборот. Раньше или позже придут и за хороняками, и их дома заполыхают также… И напрасен будет вопрос «нас-то за шо»? Именно за это… За рабье сознание, за непротивление злу… Большую часть своей сознательной жизни я живу в стране, где нет ни чести, ни правды, ни закона… Что есть? Безудержное воровство и такая же безудержная ложь, продажность всего и вся и полное отсутствия перспективы у тех, кто не научился выгодно продаваться — у большинства. Я живу в стране, где ум, талант, совесть ничто в сравнении с шуршащей бумажкой, где всё чистое и высокое попирается и вытаптывается, где вся система настроена на то, чтобы раздавить достоинство загнанного в нищету и лишённого прав человека, где нет надежды… И от этого безнадежья люди уезжают. Я хочу, чтобы ты, Сашка, твои дети жили в другой стране. В стране, где совесть, справедливость и свобода — не пустой звук, а основа жизни, где никакая власть не стоит выше закона, где идти вперёд и вверх помогает только талант и ум, а не деньги и протекция… Вот, за такую страну я сражаюсь и, может быть, погибну здесь. Кто-то скажет, что смерть эта напрасна. Неправда! Потому что в отличие от тех тысяч лишённых надежд теней, умирающих от алкоголя, наркотиков и Бог знает чего ещё, я знаю, за что умру. И для чего живу знаю также. Однажды на Страшном Суде нам всем зададут вопрос: где мы были, когда изверги убивали наших братьев и сестёр? И что ответим мы? Сидели в офисе, спали в тёплой постели, стояли за прилавками… Пасли своих свиней! Что может быть позорнее этих ответов? Нет, я не хочу и не могу быть в числе «пасших свиней». Но среди того меньшинства, которое сможет с чистой совестью ответить — мы до последней капли крови защищали тех, кто нуждался в нашей защите, до последнего вздоха сражались с теми, кто превращал нашу землю в ад, попирая человеческие и Божьи законы. Нет выше той любви, нежели кто положит душу свою за други своя…

Агния слушала, как завороженная, никак не ожидая от простого с виду мужика такой высокой проповеди. Писать под диктовку она не стала — времени было в обрез. Выручила камера мобильного телефона.

— Оно так и лучше. Лучше, чем письмо. Пусть у них мой голос, я сам останусь, если что-то случится…

— Вы верующий?

— Я три года чтецом в нашей церкви был.

Чтецом… Тогда уже понятнее. С таким-то даром слова можно и священником становиться — и глаголом сердца людей с амвона жечь.