Русско-польские отношения и балтийский вопрос в конце XVI — начале XVII в.

Таким образом, военные успехи шведов не побудили русское правительство к отказу от его традиционных взглядов на соотношение военно-политических возможностей Речи Посполитой и Швеции. В такой ситуации у шведских дипломатов не было никакой возможности добиться осуществления поставленной перед ними цели. И условия шведов, направленные на закрепление того порядка отношений, который русское правительство стремилось разрушить, были для русских политиков явно неприемлемы.

На последующих заседаниях русские дипломаты пытались заставить шведов изменить свои позиции, но те, в соответствии с полученными инструкциями, лишь упорно повторяли свои просьбы о ратификации Тявзинского договора, не давая никакого определенного ответа на русские предложения. В соответствии с данными им инструкциями послы заявляли, что ратификация договора должна предшествовать всем подобным переговорам. После ряда безуспешных заседаний русское правительство должно было констатировать, что русско-шведские переговоры также не оправдали возлагавшихся на них надежд[447].

Литовский канцлер, по его собственному признанию, сколько-нибудь надежными сведениями о русско-шведских переговорах не располагал («что там происходило, я достаточно узнать не мог»). По его мнению, шведский правитель призывал Бориса Годунова вступить в войну с Речью Посполитой, указывая, что время и обстановка этому благоприятствуют. Одновременно, чтобы получить денег на войну, герцог Карл собирался заложить русским замки, захваченные им в «Инфлянтах», и добивался пропуска своих войск в Прибалтику через русскую территорию[448].

Располагая этой не соответствующей действительности информацией, Лев Сапега, разумеется, должен был сильно опасаться того, что русское правительство может договориться со шведами и, воспользовавшись финансовыми затруднениями регента, купить у него ливонские замки, что привело бы к войне между Россией и Речью Посполитой. Однако боязнь русско-шведского союза не заставила и его пойти на уступки.

Таким образом, ни одна из боровшихся за Прибалтику держав не желала ради союза с Россией поступиться в ее пользу частью прибалтийских территорий. Тем самым политика царя Бориса, основанная на том, чтобы использовать противоречия между Речью Посполитой и Швецией для выгодного России решения балтийского вопроса, зашла в тупик. В таких условиях 20 февраля русское правительство прервало переговоры со шведами, а на следующий день возобновились деловые контакты с послами Речи Посполитой.

Уже на первом заседании стороны достигли принципиальной договоренности о заключении договора о перемирии сроком на 20 лет[449], а 1 марта соглашение о продлении перемирия между государствами на срок от 15 августа 1602 г. до 15 августа 1622 г. (по грегорианскому летосчислению) было уже скреплено крестоцелованием царя[450]. Новый договор без существенных изменений воспроизводил текст московского договора 1591 г.[451] В текст грамоты о перемирии не были включены города шведской Прибалтики. Тем самым соглашения начала 90-х годов, по которым Россия обязывалась в течение «перемирных лет» не вводить войска на территорию шведской Прибалтики, были аннулированы. Это было несомненным успехом русской дипломатии. Для Речи Посполитой в обстановке войны со Швецией договор был также выгоден, поскольку обеспечивал нейтралитет России и укреплял общее международное положение страны.

Следует подчеркнуть то обстоятельство, что если русскому правительству не удалось добиться признания своих прав на шведскую Эстонию, то ведь и права Речи Посполитой на эту территорию не были признаны Россией[452]. Новый договор никак не определял ее правового статуса, и дверь для полюбовного соглашения между Россией и Речью Посполитой относительно этих территорий тем самым оставалась открытой. Таким образом, при известных условиях договор мог стать этапом на пути сближения между Россией и Речью Посполитой.

С этой точки зрения заслуживает известного внимания эпизод, судя по «Дневнику», имевший место при ратификации царем «перемирной» грамоты. Русские представители запросили, имеют ли послы, как они слышали, инструкции для переговоров о браке между королем и дочерью Бориса, и сообщили, что патриарх не будет возражать против такого брака. Сапега, однако, ответил, что подобных полномочий не имеет, и на этом переговоры прекратились[453]. Однако этот эпизод симптоматичен как проявление попыток русской дипломатии нащупать почву для возможного сближения между государствами[454].

Готовность русских подписать соглашение с Речью Посполитой литовский канцлер объяснял тем, что русские остались недовольны переговорами со шведами и решили отказаться от дружбы с ними. Но Лев Сапега, ранее слишком мрачно рассматривавший ситуацию, в данном случае несколько поторопился с выводами, хотя взаимосвязь фактов была им отмечена правильно.