Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI – начале XVII вв.

Ян Глебович должен был «приводить» Троцкого воеводу М. Радзивилла Рыжего, подскарбия земского и маршалка надворного О. Воловича, а также старосту жмудского Яна Ходкевича к тому, «абы они служили великому князю московскому». «Служба» эта должна была состоять в том, чтобы указанные магнаты «ниоткуда пана себе достать не хотели, кроме его рода, то есть его самого и детей его» и после смерти Сигизмунда II «взяли сына его за пана». Для продолжения переговоров Иван IV намеревался направить к литовским вельможам своего тайного «посланца» и Ян Глебович должен был добиться от них гарантий, чтобы с этим посланцем «ничего не учинили никакой хитростью»[74]. Свидетельство присяги ясно показывает, что к середине 60-х годов в Москве уже сложился конкретный план действий на случай смерти Сигизмунда II. Он состоял в том, чтобы занять литовский великокняжеский стол по соглашению с группой ведущих литовских магнатов. Выдвижение такого плана в условиях, когда в Великом княжестве в 60-х годах XVI в. проходили реформы, значительно ограничивавшие привилегии аристократии в пользу широких слоев шляхты[75], может вызвать удивление. Объяснением этому, возможно, является тот факт, что происходившие изменения не нашли почти никакого отражения в сообщениях бывавших на Литве в эти годы русских дипломатов. Последние в своих отчетах согласно подчеркивали ничем не ограниченную огромную власть в стране магнатской олигархии. Уже И. М. Воронцов, побывавший на Литве в 1556 г., характеризуя власть, которой пользуется в стране виленский воевода и канцлер Миколай Радзивилл Черный, сообщал, что он «выправил лист у цесаря: не станет короля… быти ему на Виленском княженье на Литовском»[76]. В 1558 г. нового русского посланца Р. Олферьева даже посещали многие «дворяне», жалуясь, что «от воеводы виленского насилованье им… великое, и отнимает все себе»[77]. В отчетах, написанных после заключения Люблинской унии, ситуация в стране рисовалась аналогичным образом: «А вся земля Литовская, — докладывал в 1571 г. посланник Г. Ф. Мещерский, — у короля положена на виленском воеводе на Миколае Юрьевиче Радивиле и волен он во всем, кому что дати и у кого что взяти, и слушают его да старосту жемотского всею землею»[78]. С этими, по мнению русского дипломата, всемогущими на Литве магнатами, М. Радзивиллом Рыжим и Я. Ходкевичем, как раз и пытался договориться Иван IV о признании своих прав на литовский троп. Такие представления о политическом устройстве Великого княжества переносились затем русскими политиками на Речь Посполитую в целом. Наиболее характерным примером здесь может служить данная русскими дипломатами в 1571 г. характеристика Люблинской унии как военно-политическому союзу между радами Литвы и Короны[79], поскольку в их представлении лишь рада — собрание сенаторов-магнатов было органом, правомочным решать все основные внешние и внутренние проблемы государства. Эти оценки, как мы увидим далее, наложили существенный отпечаток на русскую внешнюю политику в период первого «бескоролевья».

Попытки соглашения с литовскими магнатами представляли собой лишь одну сторону в подготовке русского правительства к действиям в ситуации, которая возникнет после бездетного Сигизмунда II. По-видимому, под впечатлением известий о возможных притязаниях Радзивиллов в московской правящей среде стали подыскивать обоснования прав Ивана IV не только на русские земли, но и на литовский великокняжеский стол. В грамоте боярской думы литовской раде от ноября 1562 г. появляется новое для практики русско-литовских контактов утверждение, что, поскольку «гетманы литовские, Рогволодовичев, Давила и Мовколда на Литовское княжество взяли», а одновременно Литва уплачивала дани киевскому князю Мстиславу Владимировичу, то «не токмо, что Русская земля, но и Литовская земля вся вотчина государя нашего»[80].

В этом тексте акцент делается на зависимость Литвы от Киева и ничего не говорится о возможных связях Давила и Мовколда с родом Гедимина. Однако в 1567 г. в послании Сигизмунду II (написано Иваном IV от имени боярина М. И. Воротынского) Давил и Мовколд были прямо названы «прародителями» короля, а версия о происхождении Ягеллонов от «служебника» Витепя недвусмысленно охарактеризована как лживая («безлепичники врут»)[81]. Это официальное признание (в русско-литовской переписке) Сигизмунда II потомком полоцкой ветви Рюриковичей в условиях борьбы за Полоцк между Россией и Великим княжеством можно объяснить желанием царя и его советников создать себе основу для притязаний на наследие Сигизмунда II по праву кровного родства. Эта линия в русской политике, как мы увидим далее, получила дальнейшее развитие во время «бескоролевий» 70-х годов. Как и в начале столетия, русские планы в 60-х годах XVI в. распространялись только на Литву, хотя после смерти Сигизмунда II и польский трон должен был стать вакантным.