Русско-турецкая война. Русский и болгарский взгляд, 1877–1878 гг.

Напряженно следил я в Киеве за действиями нашей армии; глубоко и горестно отозвались на всех плевненские неудачи[507]. Гвардия проходила через Киев, и значительные подкрепления со всех сторон направлялись на Дунай; трудно было составить себе по официальным донесениям какое-либо ясное представление о положении дела. Обвинения, может быть и несправедливые, слышались в обществе то на одного, то на другого начальника. Не могли себе объяснить ни бесцельного движения Гурко за Балканы[508], ни той пассивной роли, которая предоставлена была Восточному отряду и личности наследника русского престола…[509] В чем все сведения сходились — это неудовлетворительное состояние интендантства; возмутительным признавали контракт с товариществом[510] и лишения всякого рода, претерпеваемые войсками. Монополия и неисправность подрядчиков находили всегда защиту и извинение в глазах штаба главнокомандующего. Раненые больные, которых я нередко посещал в госпиталях, отличались замечательным духом, несмотря на понесенные неудачи; они с особенной любовью и похвалой отзывались о своих офицерах и ближайших начальниках, но не стеснялись и порицали распоряжения высших начальников и им приписывали все неудачи. Что же касается до интендантства, то ропот был всеобщий. Сомнения в справедливости их отзывов быть не могло.

В Киеве у меня гостит мой дорогой друг Борис Федорович Голицын[511]. Он прибыл утром из Житомира, а вечером я неожиданно был обрадован приездом брата Владимира из Петербурга. Он едет в Яссы[512] заведовать отделением Красного Креста в этом городе. Во время войны он безотлучно пробыл на этой должности. Труда и забот у него была масса. К чести его, надобно сказать, что он все это делал просто, естественно, желая только принести посильную пользу делу, по окончании которого настоял, чтобы ему не было дано никакой награды. Вообще, думая о Володе, которого я 20 слишком годами старше, мне отрадно сознавать, при способностях его, то честное и похвальное направление, которое руководит всеми его действиями. Бог наградил его семейным счастьем, и в этом отношении он являет пример отличного семьянина. Вечером, вернувшись из оперы около 11 часов, пока мы все пили чай в уютной моей турецкой комнате, приносят штук пять телеграмм. Я их получал ежедневно до 20 и более, все касающиеся передвижения войск, эвакуации больных и проч. Занятый веселым разговором, я положил телеграммы нераспечатанными около себя; жена моя берет одну из них и распечатывает, говоря, что, может быть, нужная; я замечаю смущение ее и, схватив телеграмму, читаю уведомление В. М. Милютина[513], что государю угодно назначить меня командиром 13-го корпуса, на место Гана[514], с сохранением должности генерал-губернатора, которую временно исполнять имеет генерал Чертков[515].

Можно себе представить впечатление, произведенное на нас всех этою неожиданною вестью. Я не мог скрыть своей радости и выехал бы на другой день, если бы не счел нужным в ответной моей телеграмме г. Милютину, с изъявлением моей готовности принять новое назначение, испросить указаний государя: дожидаться ли мне прибытия Черткова для передачи ему дел или же ехать немедленно в армию. Вскоре, при виде доброй жены моей, мне стало даже совестно порывам моей радости, и мы начали обсуждать вопрос о снаряжении меня к отъезду. Впрочем, вскоре жена со свойственными ей во всех важных случаях в жизни самообладанием и рассудительностью смотрела уже на мое новое назначение, как на средство нового проявления моей деятельности на пути долга и военной чести.