Русско-турецкая война. Русский и болгарский взгляд, 1877–1878 гг.

22 сентября. С рассветом выехал я далее в нанятой мною коляске из Журжева за непомерно высокую плату до Зимницы. Коля провожает меня до этого пункта, где имеет поручение в морскую команду, стоящую при Мосте. Погода изменилась: идет мелкий дождь и жирная румынская почва совершенно растворилась. Улицы Зимницы представляли сплошные потоки грязи и нечистот. Нельзя себе представить ничего отвратительнее и безобразнее Зимницы. Здесь скучены на переправе в город всевозможные транспорты и обозы, следующие в армию. Из-за Дуная непрерывно следуют вереницы повозок с больными и ранеными, которых сортируют для эвакуации, в целом квартале лазаретных палаток, расположенных на равнине за городом. Самый город представляет собою все, что может придумать отвратительный разврат во всех его видах для безнаказанной эксплуатации христолюбивого, но легкомысленного русского воинства. Что ни дом, то кабак или грязный трактир с рулеткой и шулерской карточной игрой. По колена в грязи, снуют по улицам и заманивают в отвратительные ловушки военных распутные женщины в рубищах и в шелковых платьях. Везде гремит, слышится отвратительная жидовская или румынская скрипка, сиплое пение полупьяных женских голосов. Разгул невообразимый. Цены на все невозможные. Мне говорили, что три низенькие грязные комнаты под трактир нанимались за 200 червонцев в месяц. Можно себе представить, как это все возмещалось с посетителей этих вертепов. Сколько несчастных, может быть, и хороших, но слабых натур поглотила Зимница за эту войну. Несколько было самоубийств офицеров, проигравших казенные деньги. Остается удивляться только тому, что начальство армии, так усердно заботящееся об интересах подрядчиков и поставщиков провианта, так мало думало о здоровье солдата и чести офицеров, посещавших Зимницу.

Простившись с Колей, я позавтракал с ним у лейтенанта Кригера и на почтовых переправился через Дунай. Не заезжая в штаб, поднявшись на гору, я мог подробно осмотреть всю местность нашей переправы и оценить все затруднения, которые должны были испытать храбрые войска наши при совершении славного подвига[533]. Вся местность правого берега Дуная к Систову до того пересечена оврагами, канавами и террасами садов, что надо удивляться, как войска наши, совершив даже отчасти незаметно переправу, могли овладеть, даже при слабом сопротивлении турок, этими природными препятствиями. Самое ведение дела переправы и трудное исполнение оной, поистине, составляют замечательные страницы в летописи военной истории нашей, которыми по справедливости может гордиться русская армия. С другой стороны, первая удача эта, может быть, имела влияние на то легкомыслие, с которым ведены были дальнейшие действия кампании, отразившейся столь гибельными последствиями и неудачами под Плевной.

Переменив лошадей в полуразрушенной, по всей вероятности, проходящими нашими войсками д[еревне] Царевке, я к 4 часам дня, по трудности дороги и изнурению лошадей, успел только приехать в Горный Студень. По пути обогнал я Финский стрелковый гвардейский батальон. Мусульманская часть Горного Студня совершенно разорена в уровень земли, уцелевшие же здания большею частью занимаются главной императорской квартирой. Конвой и часть даже штабных офицеров помещаются в палатках, в стороне же от селений расположены лазареты — интендантские и Красного Креста. Я остановился в палатке у флигель-адъютанта Н. И. Демидова и, наскоро переодевшись, поспешил до обеда явиться государю. Скромный дом, состоящий из трех комнат верхнего этажа, занимаемых государем, и нижнего, в котором помещался г[енерал] Адлерберг[534] и Милютин, ничем не разнился от прочих домов селения. Государь немедленно принял меня и, сердечно обняв, сказал, что он не ошибся, был уверен, что по первому зову его я приму назначение в армию, хотя и ниже должности генерал-губернатора, которую я занимал в Киеве. Я горячо благодарил государя за такое обо мне мнение, считая за честь в такое тяжкое время в каком бы то ни было звании принимать участие в великом, предстоящем нам, деле. А затем более ¹/₂ оставался я наедине с государем, и с тою обаятельною простотою, которую он в известных случаях умеет принимать, он подробно говорил мне о последних действиях, со слезами выражал все, что он испытал под Плевною, сознавая необходимость ожидать резервов для дальнейших действий и недостаточность тех средств, с которыми начата была кампания. Государь говорил мне, что с прибытием всей гвардии он надеется послать подкрепление наследнику[535] и тем вывести отряд его высочества из той пассивной роли, на которую он обречен обстоятельствами. И государь поручил мне даже передать это наследнику. Вообще впечатление, произведенное на меня государем, было, ежели могу выразиться, крайне трогательное. Он представлялся в глазах моих не державным повелителем, а человеком с самым мягким, чувствительным сердцем.