Русско-турецкая война. Русский и болгарский взгляд, 1877–1878 гг.

Я отправился в монастырь, на дворе было тихо, а у церкви слышался гвалт, и я вошел внутрь. Она была набита продуктами: стояла кадушка масла, бочки с оливковым маслом и маслинами, мешки риса, бочонки с медом и сахаром, инжир, хурма и разнообразная еда. Весь продовольственный склад для турецкой армии осматривался интендантством. Я спросил о князе Хилкове. Мне сказали, что он недавно вышел и направился к церкви Св. Иоанна. Я отправился искать его там и нашел наверху, на женской половине церкви. Он был одним из офицеров, игравших у князя Черкасского вчера ночью. Внизу всю церковь заполняла пшеница — прекрасная, крупная и желтая, как золото. Когда мы бежали, турки собрали всю оставленную в области, казанлыкской и стара-загорской, еду и перенесли ее туда. Они ссыпали ее в женскую церковь внизу, как в амбар, и она наполнилась целиком. Я отдал ему письмо от князя, и затем мы вместе вышли. Во дворе он сказал мне, что князь оставляет меня помощником при нем на данный момент, пока не уладятся дела, и потом он посмотрит, куда меня назначить. Я поблагодарил его, и наш разговор перешел уже на то дело, которое он на меня возлагал. Требовалось узнать, где какие склады остались от турок, чтобы обезопасить их от разграбления. Об этом мы говорили по дороге и завернули в дом Хр. Папазоглу. Там все три комнаты в нижней части его дома были забиты до потолка чистой одеждой, рубашками, штанами, домашними женскими платьями, простынями, фуфайками, вязаными белыми ночными колпаками, чулками, тапочками, а маленькая комната — разными медикаментами и медицинскими принадлежностями, клистирами, ватой, губками, припарками и др. Мы поднялись и наверх — там все было заполнено посудой, медными, лужеными аврузами, ночными горшками и всевозможным стеклянными склянками. Это был турецкий больничный склад. Мы все пересмотрели, поставили караул и вышли. Затем мы завернули в дома Вылчевых и Чиговых. Оба этих дома служили госпиталями и были заполнены больными и ранеными турками. Мы дали указание их главному врачу, чтобы тот предоставил как можно скорее точный список всех больных из этого и других госпиталей; сколько из них ранены, сколько — тяжело больны и чем, сколько легко больных и сколько идут на поправку.

Весь день (3 января) мы обходили город, чтобы посмотреть, где что происходит, и принять меры к его охране и обустройству. Я устал и падал от изнеможения. С вечера и всю ночь, завернувшись в свою шубу, в доме попа Стефана я и не пошевельнулся — так глубоко я спал, как убитый. Утром я проснулся, встал, и у меня все болело, меня как будто били, и я испугался, как бы не разболеться, но, слава Богу, со мной ничего не произошло, и, видимо, из-за того, что я очень устал, мне было так плохо. Я встал и пошел проведать свою лошадь, за которой казаки очень хорошо ухаживали, даже причесали. Я поблагодарил, дал им рубль и поехал вверх по улице, мне хотелось есть, и я устремился к площади, посмотреть, не найду ли я там что-нибудь перекусить. Там в печке пекли хлеб, и люди хватали и ели его горячим. Я же испытал отвращение, увидев, как покойный Карапетров ел этот хлеб. В нем было много соломинок, отрубей, его замешивали из непросеянной муки, и выглядел он ужасно. Но Карапетров разломил один кусок, налил туда масла и так аппетитно его ел, что и мне захотелось. Я попросил его отломить мне один кусок, но мне стало тошно, когда я поднес его ко рту, так неприятно он запах, и я его выбросил. Недалеко оттуда находилась квартира князя Черкасского, и я направился туда, чтобы узнать, где живет князь Хилков. Я вошел во двор — тишина, я поднялся наверх — все то же, и я уже собрался возвращаться, когда вниз спустился какой-то солдат. Я спросил его про князя Хилкова, он не мог ничего мне сказать. Я попросил его проводить меня к денщику князя, и он провел. Тот пил чай, и самовар кипел. Я вошел к нему и спросил, не знает ли он, где живет князь Хилков.

— В монастыре, кажется, и, должно быть, он уже спит. Очень поздно разошлись с нашим, тот тоже еще спит[345].

Я сказал ему, что голоден, и попросил чего-нибудь поесть. Он налил мне чашку чая и протянул хлеб и масло, которыми я прекрасно закусил, запивая уже вторым чаем. Было около 11 часов, когда я вернулся назад на площадь. Там я остановился перед постоялым двором Михалаки и увидел, как со стороны монастыря едут всадники; я уставился на них. Впереди всех ехал десяток казаков с длинными ружьями, за ними — 5 пар сувариев[346] с ружейными магазинами наперевес и за ними — турок в очках. Следом генерал Скобелев и еще десяток казаков. Увидев меня, генерал Скобелев остановил коня, подъехал ко мне, подал мне руку и сказал:

— Наши, должно быть, до сих пор в Филиппополе. Сулейман-паша удрал через Родопы. Наступило перемирие, и вот Сервер-паша едет к главнокомандующему парламентером.

— Слава Богу! А где же вы будете?

— В конаке, зайдите ко мне, сейчас же[347].

Пока он мне это говорил, весь конвой остановился, и Сервер-паша выглядел недовольным, было видно, что его одолевала злость от того, что он остановился там.