Русско-турецкая война. Русский и болгарский взгляд, 1877–1878 гг.

— Я, — сказал он, — третьего дня жил там и спал на твоей кровати. Ты найдешь дом в полном порядке и все на том месте, как ты оставил. В таком же состоянии и дом священника, где жил наш полковой врач.

Я обрадовался хорошей новости, которую он мне сообщил, поблагодарил и заказал ром, чтобы угостить его. Когда мы чокнулись стаканами, он сказал:

— Хорошему человеку Господь помогает и бережет. Твои земляки-турки не забыли ни твоих благодеяний, ни священника и нарочно привели нас в ваши дома, чтобы мы их охраняли и их не обобрали башибузуки, как другие, но которые в остальном все до одного в целости и сохранности. И из краденого мы большую часть собрали и закрыли в мечети напротив конака.

Приближалось 2 часа по турецкому времени, а мы все продолжали разговор. Меня очень интересовало положение в Казанлыке, и я спрашивал его обо всем, в том числе и про бой, в котором он хвалил храбрость наших аскеров, называя так наших ополченцев. Наконец, я попрощался и с ним, и с господином Экономовым и вернулся на постоялый двор, где имелось около двух комнат: одна маленькая, которая была занята, и другая — побольше, где мне постелили коврик и куда принесли вещи. Я попросил что-нибудь на ужин, и мне сказали, что, кроме печеной свинины, больше ничего нет, и запекли мне кусок мяса. Я поужинал, проведал свою лошадь, разместил ее и вернулся, поручив хозяину накормить ее досыта завтра с утра пораньше, так как мне нужно было рано выехать. Я выкурил одну-две папиросы и лег спать. Не успел я заснуть, как постоялый двор заполонили солдаты, около 30 человек. Они вошли и ко мне в комнату. Они кипятили чай, пили, ели, разговаривали друг с другом, и я уже не мог заснуть. Я встал и поручил хозяину накормить мою лошадь.

Через два часа я ехал в Казанлык. Ночь была ясной, месяц светил как днем, сверкали звезды, лишь холод омрачал путешествие. Дорогу наводнили войска, и они двигались через гору. Когда я достиг Червен бряга, начало уже светать. Еще дальше по дороге, когда я повернул уже наверх, я догнал старика хаджи Неделчо Кьойбашиева из Калофера с двумя молодцами из Аджара и учителем Михаилом из Казанлыка с Тошо Тошевым из Стара-Загоры. Мы подружились с ними и очень тяжело поднимались вверх, было холодно, скользко, и лошади едва шли. Дошли мы и до самой Стражи, и, когда приблизились к вершине, нас остановили, не давая нам пройти. Дорога была занята войсками, которые тянули пушки вверх, поэтому путь был перекрыт. Было уже за полдень, а мы все еще стояли там, рискуя замерзнуть, оставшись на ночь. В один момент аджарцы подогнали своих коней к пропасти и столкнули их туда, а после бросились следом, а мы наблюдали за ними сверху, как за муравьями — сверху они выглядели черными точками в сугробах. Но вскоре они выпрямились, отряхнулись и повели коней к поляне. Через некоторое время то же проделал и Тошо с учителем Михаилом; только мы со стариком хаджи остались наверху. Он как старый человек боялся прыгать и имел на то право. Но я подумал, что если мы останемся на месте, то замерзнем, а в противном случае, если спустимся к остальным, может, и ничего не случится, так что я решился и прыгнул. Я попросил солдат, и они столкнули мою лошадь, я попрощался со стариком хаджи и потом, целый и невредимый, встал и повел лошадь к полянке, чтобы там оседлать ее.

При падении на моей лошади, по-видимому, ослабли подпруги и попоны, и оттуда соскользнуло все: и шуба, и перекидные мешки, и седло. Я повернул обратно и подобрал их, заново взнуздал лошадь, навьючил ее и снова тронулся в путь. Какое-то время она шла, как раньше, спокойно, но в один момент она начала переминаться с ноги на ногу и всхрапывать, постоянно пугаясь сваленных на землю и еще неубранных трупов. Они представляли жалкую картину. Помимо убитых воинов, кое-где виднелись и замерзшие беженцы. Душераздирающее зрелище являла собой замерзшая у одной скалы мать с двумя детишками: одного она прижала к груди, с которой, сжимая ее ртом, он и замерз, а другой, уже постарше, лежал, укутавшись в ее одежды. Так, окоченев, они и умерли; а чуть ниже них умерла, один за другим все вместе, видимо, целая семья из пяти человек: муж, жена и трое детей, все отличающиеся по возрасту. Я уже спустился из долины и находился на полянке у чешмы[339], где закурил папиросу и так и поехал. Перед тем как двинуться вниз по серпантину к Шипке, я услышал, как кто-то охает, стонет и плачет, будто из-под земли. Я прислушался, огляделся и увидел, как в одном кусте что-то шевелится, и оттуда слышалось оханье. Я приблизился и услышал, как один турецкий солдат, едва дыша, говорит:

— Я, рабби, юлдюрен бок ми? (Боже, неужели некому меня прикончить?)

В это время ко мне приблизился один русский офицер, который с несколькими солдатами проходил мимо, ища, по-видимому, где лежат трупы, и спросил:

— Что он говорит?

— Он молит Бога, чтобы его кто-нибудь убил.

Я еще не закончил свою фразу, когда тот приказал одному из солдат пристрелить раненого. Так он подарил и этому несчастному конец его мукам и страданиям.