Русское дворянство времен Александра I

По какой причине Александр I произнес речь? А. В. Предтеченский цитирует письмо царя к Р. А. Кошелеву от 19 марта 1818 года, всего через четыре дня после произнесения речи, в которой он утверждал, что все, что он сказал, ему «внушил спаситель», к которому он обратился за руководством, когда готовился «возвестить с высоты трона перед лицом всей Европы»[582]. Подобно подданным Александра I, историки по-разному интерпретировали истинные мотивы царя в его речи. Некоторые считают это типичным отражением лицемерия его характера и политики, в то время как для других это был разовый акт популистской демагогии, не являющийся частью какой-либо политической программы. Или, возможно, как предполагает Предтеченский, это представляло собой всего лишь «минутное» отклонение от неизменно консервативного направления движения, как часть преднамеренной попытки ввести в заблуждение общественное мнение как в России, так и в Европе в отношении его либеральных взглядов[583]. Тем не менее Мироненко считает все эти интерпретации недостаточными, утверждая, несколько полемически, но довольно убедительно, что на самом деле Александр I на протяжении всего периода проводил последовательный, хотя в конечном итоге донкихотский политический курс, который был направлен не на что иное, как на установление конституционного правления и отмену крепостного права[584].

С точки зрения Андреевой, главная трудность аргументированной интерпретации Мироненко состоит как раз в том вопросе, который неизбежно встает перед всеми историками внутренней политики России первой четверти XIX века: как распознать связную, хорошо продуманную, всеобъемлющую стратегическую программу, лежащую в основе всего правления Александра I?[585] Несомненно, что только удовлетворительное решение этой непреходящей головоломки предоставит будущим историкам надлежащий контекст, в котором можно разместить варшавскую речь Александра I.

Сам Александр, возможно, потому, что его речь, произнесенная на французском языке, действительно была задумана как либеральная пьеса для европейского театра и уж точно не предназначалась для русской публики, был в ярости оттого, что министр внутренних дел (с 1811 по 1819 год) О. П. Козодавлев разрешил перевести эту варшавскую речь и напечатать ее в официальной петербургской газете «Северная почта», а также в «Московских ведомостях». За эту неосторожную самодеятельность Козодавлев заслужил императорский выговор. По словам московского декабриста барона В. И. Штейнгейля, царь жаловался, что «все хотят мешаться в политические дела». Из Парижа князь Ф. В. Ростопчин (генерал-губернатор Москвы с 1812 по 1814 год) писал своему старому другу, графу С. Р. Воронцову, с почти нескрываемым злорадством: «Все это кончится ссылкою дюжины болтунов»[586].

Реакция на царскую речь была предсказуемо неоднозначной. У многих знатных помещиков она вызывала опасения, что крестьяне массово убегут, вдохновившись идеей скорой свободы. Александр I не мог не заметить, что подавляющее большинство землевладельцев в провинции были глубоко встревожены сообщениями о его варшавской речи и категорически противились ее направленности. В конечном итоге именно провинциальные мелкие и средние помещики, костяк российского дворянского сословия, больше всего потеряли бы от конституционной реформы и освобождения крепостных, которое эта реформа неизбежно провозгласила бы.

Несмотря на свой скептический отклик на речь царя, Н. И. Тургенев надеялся, что она, по крайней мере, возвестит о большей свободе печати в России (письмо А. И. Тургеневу, 2 апреля 1818 года). Однако всего через несколько недель он сообщил (письмо от 29 мая) о новом запрете на публикацию любых материалов, касающихся крестьянского вопроса. К следующему году Тургенев почти полностью отказался от надежды на какую-либо реформу: «Может быть сила обстоятельств что-нибудь сделает… Но и сила обстоятельств — может ли она быть сильнее апатии наших соотечественников». Он признал свое отчаяние по поводу преобладающих настроений: «Россия непонятно терпелива. Удивительно, как мало чувствующих людей даже между теми, которые размышляют» (письмо от 26 июня 1819 года)[587]. Пессимизм Тургенева подкреплялся ослаблением польской конституции. Ее положения так и не были полностью реализованы, и к февралю 1825 года сейм превратился в формальность, фактически перестав действовать.