Русское христіанство

Русскій расовый и національный темпераментъ, какъ и у другихъ народовъ, конечно является продуктомъ очень долгой исторіи. Онъ сложился еще въ доисторическое время. Уже на зар русской исторіи, въ VIII и IX в., еще до крещенія русскаго народа, въ отрывочныхъ сообщеніяхъ о его характер у византійскихъ и арабскихъ писателей, мы замчаемъ присутствіе въ нашихъ полуславянскихъ, полунорманскихъ, полуфинскихъ и полутюркскихъ предкахъ любви и склонности къ двумъ противоположнымъ крайностямъ, извстную всмъ изъ русской литературы трагическую «широту» русскаго характера, которая пугала самого Достоевскаго. «Широкъ русскій человкъ, я бы его сузилъ», писалъ онъ. Это – стихійность и страстность, не сдерживаемая достаточной волей и дисциплиной. Вроятно тутъ дло не въ одной пресловутой «славянской душ», но въ своеобразной смси ея съ душой тюркской и финской. Какъ бы то ни было, такой народъ, при встрч съ христіанствомъ, не могъ отнестись къ нему слишкомъ умренно и сдержанно. Не могъ быть, по образному положенію Апокалипсиса, «ни холоденъ, ни горячъ» (3, 15-16). Онъ отнесся къ христіанству съ горячей ревностью, сначала съ насмшками и ненавистью какъ къ нкоемому безумію – «юродству» (при буйномъ кн. Святослав – IX в.), а потомъ съ энтузіазмомъ самоотреченія (при созданіи Кіево-Печерскаго монастыря въ XI в.) какъ къ радостному, аскетическому завоеванію Іерусалима небеснаго. Необузданный язычникъ-дикарь, стихійно и безвольно отдавшійся оргіастическому пьянству и распутству, потрясенъ былъ до глубины души, что есть иной идеалъ, почти безплотной, почти ангельской жизни, и есть люди-герои, которые такъ могутъ жить. Съ какой-то иранской, дуалистической остротой древне-русскій человкъ почувствовалъ звриность и грязь своей жизни въ плоти и потянулся къ свтлой, чистой, освобождающей его отъ плотской грязи, жизни небесной, «равноангельной», т. е. къ жизни аскетической, монашеской. Новообращенный, еще вчерашній язычникъ, какъ показываетъ лтопись Кіево-Печерскаго монастыря, предался самымъ смлымъ аскетическимъ подвигамъ: зарыванію себя въ землю по горло, яденію только сырой зелени, затвору въ темной и сырой пещер подъ землей, отдач своего тла на съденіе болотнымъ комарамъ и т. п. Это было, конечно, героическое меньшинство новообращенныхъ христіанъ. Но вся остальная масса людей, жившихъ въ мірской обстановк, восхищенно преклонилась предъ этими героями Христовой вры. Признала ихъ какъ бы единственными настоящими христіанами, какъ бы искупителями всхъ мірянъ съ ихъ гршной, мірской, языческой жизнью, но могущей привести къ спасенію. Отцамъ духовнымъ приходилось утшать и удерживать ихъ духовныхъ дтей въ ихъ мірскомъ состояніи. Т порывались все бросить и стать монахами. Дло князя, служба государству и обществу, торговля, хозяйство – все мірское казалось имъ препятствіямъ къ спасенію души. По крайней мр передъ смертью русскіе благочестивые люди спшили принять монашескій постригъ, чтобы предстать предъ небеснымъ Судьей «настоящими христіанами». Христіанство было понято, какъ аскеза въ форм отреченія отъ міра, монашества. Это – несеніе креста Христова. Это – приводящее въ рай «мученичество».

Характерное для всего восточнаго христіанства крпкое воспоминаніе о первохристіанскомъ період мученичества за Христа нашло въ славянской и русской душ особый чувствительный откликъ. Евангельскій греческій языкъ (Дян. 1, 8) и римское право обозначали врность евангелію, какъ  – «свидтельство». Славянина задло за живое въ этихъ «свидтеляхъ» ихъ физическое страданіе – «мука». Славянинъ отмтилъ своимъ словомъ сантиментальный моментъ: перенесеніе истязанія, пытокъ, муки. Страдающій Христосъ предсталъ русскому сердцу, какъ Первый Мученикъ. Вс послдователи Его тоже должны быть мучениками по плоти, самоистязателями, аскетами. Аскетическій уставъ и культъ, елико возможно, переносится изъ монастыря въ семейную, домашнюю, частную жизнь, хотя бы символически. Стиль монастырскаго благочестія, какъ нкое благоуханіе, среди смрадной житейской суеты, по возможности сообщается всмъ сторонамъ домашняго обихода. Съ молитвой вставать и ложиться, начинать и кончать всякое дло, пищу и питье, – такъ создался «Домострой», уставъ жизни семейной въ дух устава жизни монастырской.

Но домъ и семья есть все-таки слишкомъ мірское, слишкомъ гршное мсто, чтобы мочь тутъ вознестись душой на небо. Настоящее небо на земл – это монастырь, гд все – молитва, все – богослуженіе, все – благолпіе и красота духовная. Душа жаждетъ этой святой «субботы», чтобы сколько-нибудь отдохнуть отъ саднящей боли грховъ и житейскихъ попеченій. Въ монастырь, въ монастырь! На день, на недлю больше!.. Тамъ говніе, исповдь, причастіе, духовная баня, омывающая отъ грязи житейской. Кто разъ вкусилъ этой сладости, кто побывалъ «въ гостяхъ у Бога», тому соблазнительно длить это наслажденіе, или повторять его.