Русское христіанство

Вложивъ столько своей души въ культовое благочестіе, русскій человкъ не могъ быть невнимательнымъ и безразличнымъ, когда въ XVII в. правительство царя Алекся Михайловича и патріархъ Никонъ нетактично приступили къ исправленіямъ богослужебныхъ книгъ и обрядовъ. Лучшія, наиболе ревностныя, огненныя въ своемъ благочестіи души тогда отпали отъ оффиціальной церкви и породили прискорбный для Россіи расколъ старообрядчества. Во всей исторіи христіанства никогда и нигд не наблюдалось подобного явленія раскола изъ за обрядовъ. Ни въ церквахъ высокаго уровня просвщенія, ни низкаго, какъ въ нкоторыхъ еретическихъ церквахъ Востока. Что же это, позоръ русской церкви, низшая языческая форма христіанства? Ничуть. Это просто несравнимая, математически несоизмримая форма переживанія христіанскаго откровенія, особый мистицизмъ, которыхъ не знаютъ другіе народы. Съ самаго начала русскаго христіанства мы наблюдаемъ у русскихъ необычайную, мелочную, суеврную приверженность къ разъ принятому литургическому слововыраженію или обряду. Наши учителя – греки многое передали намъ, и мы покорно восприняли, напримръ, въ сущности чуждую намъ острую вражду къ латинству, но «обрядоврію» научитъ насъ не могли, потому что сами они въ сравненіи съ нами, въ этомъ отношеніи и были и остаются большими либералами. Русскимъ паломникамъ на православный Востокъ греческое отношеніе къ храмовой святын представляется просто небрежностью и грхомъ. Русскіе оказались особенно чувствительными къ тому общеизвстному религіозно-психологическому факту, что всякаго рода предметы, слова, формы и традиціи, принятые въ церковномъ употребленіи, пріобртаютъ отъ соприкосновенія съ абсолютной, божественной сущностью церкви, особо священное значеніе, вызываютъ къ себ у врующихъ особую благоговйную осторожность. Все (даже мелочи физическія – металлъ, матеріи, рисунки), попадающіе въ церковное употребленіе пріобртаетъ налетъ вчности, такъ сказать «этернизируется». Какъ растенія и цвты, брошенныя въ горячій источникъ Карлсбада въ «Sprudel», петрифицируются окаменваютъ. Теоретически мы въ этомъ явленіи раціонально сталкиваемся въ величайшей, непостижимой антиномической проблемой философіи, догматики и мистики: какъ Безконечное соприкасается съ конечнымъ, Богъ съ тварью? Это – проблема, типично раздляющая умонастроеніе Востока и Запада, какъ показала послдняя геніальная вспышка эллинской метафизики въ XIV вк, во время такъ называемыхъ исихастическихъ споровъ. Западъ остался съ омой Аквинскимъ и его ученикомъ Варлаамомъ Калабрійскимъ, а Востокъ съ Григоріемъ Паламой, архіеп. ессалоникійскимъ. Послдній былъ даже канонизованъ за свой метафизическій подвигъ. Русскій религіозный опытъ оказался наиболе ршительнымъ и адекватнымъ оправданіемъ исихастическаго богословія. Если, по богословію Григорія Паламы, Богъ въ своей чистой Сущности не вмщается въ лицахъ и вещахъ тварныхъ, то въ своихъ «энергіяхъ», т. е. дйственныхъ актахъ, онъ реально и существенно имъ сообщается и присутствуетъ въ нихъ. А вещи и лица, въ благодатномъ, аскетическомъ подвиг удостоившіяся этого обитанія въ нихъ Бога, сами черезъ это «обожаются» . Церковь есть сокровищница безчисленныхъ «энергій» Божіихъ, «обоженныхъ» объектовъ: пророки, святые, таинства, слова св. Писанія и церковныхъ молитвъ, самыя имена Божіи, чудеса, чудотворныя иконы и мощи, вс освященные предметы – все это сосуды Самого Божества. Ни одинъ изъ народовъ, крещенныхъ греками, кром русскихъ, не воспринялъ съ такой силой этого, какъ бы физически ощутимаго присутствія Бога въ тварныхъ, матеріальныхъ, но благодатно преображенныхъ церковнымъ освященіемъ вещахъ. Русскій въ храм, прикасаясь къ каждой точк, ощущаетъ какъ бы бгущіе повсюду электрическіе токи божественной силы и святости. Онъ какъ бы физически сотрясается ими. Для него немыслимая дерзость и тупость, зайдя въ алтарь, хотя бы на минуту положить свой зонтикъ на престолъ, какъ это длаютъ въ Греціи, или встать на престолъ ногами, чтобы обтереть пыль съ подсвчниковъ, какъ это длають повсюду въ римско-католическихъ церквахъ. Сама русская правительственная іерархія длала въ этомъ отношеніи роковыя ошибки, ибо сама въ сильной степени отравлялась западнымъ раціонализмомъ черезъ свои школьные учебники, заимствованные у Запада. Такъ было въ XVII в., когда создался печальный расколъ старообрдядчества. Такъ было и недавно, на нашихъ глазахъ въ 1912-13 гг. когда группа русскихъ аонскихъ монаховъ, продолжая въ точности традицію исихастовъ, объявила, что «имя Божіе и есть Самъ Богъ». По недостатку образованія и изъ полемическаго задора они, какъ и старообрядцы XVII в., огрубляли пониманіе этого тезиса. Это дало поводъ русской церковной власти одержать надъ ними легкую вншнюю побду. Свободное, неофиціальное русское богословіе встало на защиту этихъ такъ называемыхъ «имяславцевъ». Извстный русскій религіозный философъ Вл. Соловьевъ въ этомъ курс восточной мысли употреблялъ терминъ «богоматеріализмъ». Не будемъ пугать западную мысль этимъ причудливымъ терминомъ, но скажемъ такъ, что русскому благочестію присуще особо острое ощущеніе Бога въ матеріи. Но это не иметъ ничего общаго съ пантеизмомъ. Какъ разъ наоборотъ, это исключаетъ всякій пантеизмъ, всякую физическую, автоматическую «повсюдность» (ubіquіtas) Божества. Божественныя «энергіи» обитаютъ лишь въ душахъ и вещахъ облагодатствованныхъ. Вс же прочіе предметы или души, не достигшіе путемъ подвига или церковнаго освященія благодатствованія, часто не нейтральны, а наоборотъ служатъ сосудами антибожеской, нечистой силы, оругіями злыхъ духовъ. Это не -, какъ данное, а --, какъ должное. Это заданіе для христіанъ и для церкви, чтобы собрать «все-въ-Бог» и уготовать подвигомъ благочестія пути вселенія «Бога-во-все» (I Кор. 15, 28). Въ этомъ живомъ ощущеніи обитанія Бога въ земной святын – корень русскаго обрядоврія, «старообрядчества», а не въ элементарномъ невжеств или языческомъ суевріи, какъ это рисуется людямъ безрелигіознымъ. Недостатокъ научнаго образованія, конечно, запуталъ обрядовый споръ въ XVII в., но существо его состояло не въ грамматическихъ или археологическихъ спорахъ, а въ мистик и теургичности русскаго культоваго благочестія. Прикосновеніе къ разъ установившимся формамъ богослуженія было до нестерпимости болзненно, ощущалось русскими, какъ профанація святыни.