Русское масонство

Известно, что в России второй половины XVIII века масонство развилось на почве противодействия сухой, материалистической философии того времени, выразившейся в творениях энциклопедистов. Стремление указать важность и законность духовных стремлений человека, связать нравственный и религиозный его мир с данными опытной его науки, с миром внешним, чувственным, создать этические идеалы проявлялось у масонов под самыми разнообразными формами. «В самом масонстве, – писал впоследствии один из известнейших масонов начала XIX века граф М. Ю. Виельгорский, – бывают иногда мнения противоположные, и, так сказать, само масонство порождает разных чад, а потому-то орден и масонство – весьма различны, что и пребывает великой тайной». Сходясь между собой в отрицании разумности начал материализма и в признании важности духовного совершенствования человека, масонские кружки отнюдь не проявляли единства в своих целях и средствах: чистая наука процветала в них наряду с алхимией, возвышенные религиозные начала – с оккультными науками, стремление к нравственному самоусовершенствованию, к благотворительной и просветительской деятельности – с крайними политическими теориями иллюминатов. «Великая тайна» ордена сокрыта была для непосвященных, понималась ими на разные лады, но объединяла в борьбе со злом, царившим в обществе и государстве, людей с чутким умом и сердцем, чувствовавших ничтожность единичных своих усилий. Внешним выражением этого объединения стала вся обрядовая сторона масонства с его мистическим, аллегорическим антуражем, возбуждавшая среди поклонников учения энциклопедистов, вырабатывавших у себя трезвый, «философский» взгляд на вещи, саркастическое к себе отношение. Блестящая и просвещенная покровительница Вольтера, Дидро и д’Аламбера, императрица Екатерина смеялась над «нелепостями» масонства, над «соединением религиозных обрядов с ребяческими играми», над «обетами, чудачествами, странными и нелепыми одеяниями» их. «Перечитав, – писала она, – в печати и рукописях все скучные нелепости, которыми занимаются масоны, я с отвращением убедилась, что, как ни смейся над людьми, они не становятся оттого ни образованнее, ни благоразумнее». Эта благодушно-презрительная точка зрения императрицы на «свободных каменщиков» помогла беспрепятственному внедрению и развитию масонства в России в течение первых двадцати пяти лет ее царствования, до тех пор пока она под «чудачествами» и «странными одеяниями» не стала прозревать вольномыслия, опасного для самодержавной своей власти: в действиях масонов она увидела резкое проявление новой, только что нарождавшейся общественной силы, и среди масонов – почти всех лиц, которые известны были несочувствием ее правительственной системе и ее личному материалистическому «умоначертанию», а во главе их – своего сына и наследника, великого князя Павла Петровича.

Портрет Павла I из издания Disegni dell'imperial palazzo s. Michele e sue adaicenze eretto in s. Pietroburgo, 1799 г.

Ум великого князя Павла Петровича, религиозный, выспренний, склонный к экзальтациям, был противоположностью холодного, скептического ума его матери. Масонство влекло его к себе не только сущностью своего учения, своей борьбой с материализмом века, но и мистической, таинственной своей обрядностью, своим религиозным характером. Трагическая смерть отца, императора Петра III, отчуждение от матери, печальные обстоятельства первого его брака усилили в Павле религиозное и мрачное настроение духа, а опальное положение цесаревича, его постоянно критическое отношение к системе управления императрицы заставляли всех недовольных ее правлением группироваться около него или прикрываться его именем. Если Екатерина была вольтерьянкой, как почти все ее приверженцы, то сыну ее естественно было стать масоном, ибо масонами были все недовольные его матерью, все его приверженцы. Одна партия пользовалась властью, наслаждалась ее радостями и выгодами, другая – подавленная, приниженная, скорбела о настоящем и мечтала о будущем; уделом одной была жизнерадостная философия эпикурейцев и материалистов, другая же – в «молчании» (главная масонская добродетель) должна была упражняться в добродетели. «Собрания наши невеселые, – писал Виельгорский, – братья также, говорим мы о вещах, которые нам никак не льстят, напротив же, открывают нам все более и более нашу гнусность. Конечно, в сем есть особливая и неисповедимая благость Божеская, которая, по мере нашего желания и воли, открывает нам таковую нашу гнусность и в то же время посылает необходимые для исправления нашего средства, предписывая наисладчайшие для души нашей добродетели, как то любовь к ближнему и проч.»[315].