Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Горе тем, которые мудры в своих глазах и разумны пред самими собою!

(Исайя, 5:21.)

Классическая поэзия Серебряного века сходила со сцены в стране «побеждающего социализма». Большевистской власти нужны были совсем другие песни — но эти песни пока еще не были созданы. «Большой стиль» социалистического реализма еще только зарождался в недрах новой культуры. Демьян Бедный в своих рифмованных агитках лишь пунктиром намечал вектор дальнейшего движения поэтического мира Советской России. Пролетарские поэты Ф. Шкулев, А. Маширов, Д. Одинцов и их юные эпигоны еще не могли полностью взять в свои руки непокорную музу, как они сделали это несколько лет спустя. На какое-то время, пока лозунги культурной революции еще не приобрели агрессивно-обскурантиского характера, страна, как гигантская лаборатория, оказалась свободна для авангардистского (в широком смысле слова) эксперимента.

Этот уникальный эксперимент был заранее обречен на неудачу, поскольку шел вразрез с политическим опытом, проводившимся над народом большевиками. Тем не менее он остался в истории как единственный пример хотя бы на время воплощенной артистической утопии гигантского масштаба и стимулировал развитие модернистского искусства во всем мире — так же, как трагический опыт политических реформ в СССР способствовал распространению гражданских свобод и воплощению социал-демократических идеалов в большинстве стран Запада. Мессианство стало основной отличительной чертой нового искусства, отринувшего «старый мир» во имя измышленного коммунистического рая.

Николай Клюев

Крестьянские поэты (Есенин, Орешин, Клюев, Клычков), футуристы — а точнее, все те авангардисты, которых манила грандиозная социальная утопия, — и пролетарские поэты-ремесленники были единственными деятелями культуры в России, которые восторженно и безоговорочно приняли революцию со всеми ее многомиллионными человеческими гекатомбами. Возомнив себя пророками новой веры, они, в отличие от прочих собратьев по поэтическому цеху, не колебались в выборе.

Николай Клюев, вступивший в партию большевиков в 1918 г., поначалу видел в революции зарю нравственного обновления общеста. Его истовая крестьянская вера в Бога не мешала, а возможно, и помогала ему находить в революционных реформах элементы религиозного возрождения и проповедовать марксистские истины с фанатизмом средневекового раскольника. Но попытка восприятия кровавой диктатуры сквозь призму христианских моральных ценностей была бессмыссленна, и Клюев вскоре сам это понял. После 1920 г. вся его жизнь была непрестанной борьбой — борьбой за выживание русского слова, русской культуры. Клюев не напрасно сравнивал себя с протопопом Аввакумом, «сгоревшем на костре пустозерском»: его самого ожидал такой же мученический венец.

Дожив до эпохи Большого террора, перед смертью поэт успел предсказать в «Песне о Великой Матери» (1937) апокалиптические бедствия, которые должны были постигнуть Россию через многие годы после его смерти, в том числе трагедию Арала, создание центра по разработке ядерного оружия Арзамас-16 на месте Саровской пустыни:

К нам вести горькие пришли,
Что зыбь Арала в мертвой тине,
Что редки аисты на Украине,
Моздокские не звонки ковыли,
И в светлой Саровской пустыне
Скрипят подземные рули.

С пронзительной горечью библейского пророка Клюев изрекает свое: «Быть сему граду пусту!» И здесь его вещие строки, в которых читается образ чернобыльской катастрофы, перекликаются с апокалиптическим предсказанием о «звезде Полынь», несущей гибель миру:

Тут ниспала полынная звезда, —
Стали воды в воздухе желчью,
Осмердили жизнь человечью.
А и будет Русь безулыбой,
Стороной нептичной, нерыбной!

* * *

Сергей Есенин, плоть от плоти мужицкой России, ждал и жаждал нового Китежа, который неожиданно начал обрисовываться на горизонте с приближением революционной смуты. Он мечтал о великом общинном рае, в котором все живут плодами земли, добытыми в радостном труде. Неудивительно, что после февральской революции он сблизился с эсерами, затем с готовностью принял большевистские Советы. Как замечает Ходасевич, «программные различия были ему неважны, да, вероятно, и малоизвестны. Революция была для него лишь прологом гораздо более значительных событий» (^‹212>, с. 130). Он приветствовал красный террор, полагая, что творит его «народ» во имя высшей справедливости.