Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Люди! Над нашим окном
В завтрашний день
Повесим ковер кумачовый,
Где были бы имена Платона и Пугачева.
Пророки, певцы и провидцы!
Глазами великих озер
Будем смотреть на ковер,
Чтоб большинству не ошибиться!

(«Люди! Над нашим окном…», 1921)

Будучи щедро одарен от природы, Хлебников фонтанировал гениальными находками словообразами, мелодическими построениями, сложными сюжетами, историческими закономерностями и парадоксами, но… его поэтический гений был охвачен священным безумием. В Москве или Астрахани он был яростным берсерком революционных перемен, разрушителем и созидателем основ, в Персии суфием-дервишем Шелкового пути, он был вечным жидом на дорогах странствий, вдохновенным Баяном и вольным акыном. В родной России он оставался непризнанным пророком, блаженным, юродивым Светлого Будущего ради:

Мой белый, божественный мозг
Я отдал, Россия, тебе:
Будь мною, будь Хлебниковым.
Сваи вбивал в ум народа и оси,
Сделал я свайную хату
«Мы — будетляне».
Все это делал, как нищий,
Как вор, всюду проклятый людьми.

(«Вши тупо молилися мне…», 1921)

«Свободы песни, снова вас поют!» — радостно восклицал Хлебников, завершая то же стихотворение весьма многозначительным образом:

Мне в каждом зипуне мерещится Дантон,
За каждым деревом — Кромвель.

(«Народ поднял верховный жезел…», 1917)

Но, как истинный экстремист, свое право диктовать новые законы он ставит превыше любых свобод: «Только мы, стоя на глыбе будущего, даем такие законы, какие можно не слушать, но нельзя ослушаться. Они нерушимы» (^‹213>, с. 635).

Будущее превращается для Хлебникова в категорический императив. Он живет во имя будущего, воспринимая настоящее со всеми его треволнениями, заботами и низменными проблемами лишь как трамплин для прыжка в неведомое, которое он сам намеревался артикулировать и предметно оформить. Как отмечает в своем труде Н. Степанов, «Хлебников жил будущим, рассматривал себя как человека, провидящего ход истории, мечтающего о временах, когда исчезнут войны, частная собственность, отчуждение человека от природы, вызванное механической стандартизацией культуры» (^‹186>, с. 38).

Убежденность в своем избранничестве — не только в пророческом призвании, но и в том, что это призвание ему дано успешно осуществить, — вела Хлебникова через все тернии его многотрудной жизни. Он ощущал себя носителем и хранителем законов времени, им же самим и сформулированных. Революция служила весомым подтверждением этих законов — она предвещала наступление новой эры, которая в утопическом мифологизированном сознании поэта должна была стать золотым веком человечества. Подробности его не интересовали: он мыслил космическими масштабами, изъяснялся «космическим» языком и верил в скорое торжество космического разума — по крайней мере, в России и окрестностях. При этом русскому народу он отводил роль движущей силы свершающихся исторических преобразований, а русскому языку — роль языка будетлянского, несущего в себе богатейшее наследие славянского «праязыка».

Футуристическая одержимость Хлебникова, объявившего себя в конце концов Председателем Земного Шара, неотделима от его историософских построений и почвеннических настроений. В сущности, к своим глобалистским «будетлянским» теориям революционного периода он пришел через увлечение панславизмом, с которым одно время связывал великое будущее страны. И апелляция к древнеславянской мифологии, и патриотические призывы времен Первой мировой войны в экстремальных формах выражают тенденцию «славянского возрождения», представленную в творчестве С. Городецкого, А. Ремизова, Н. Клюева, Е. Кузминой-Караваевой, Н. Рериха, И. Билибина, И. Стравинского, С. Прокофьева и многих других мастеров Серебряного века. Но рамки панславизма, как и типического русского «скифства», для Хлебникова, бесконечно стремившегося к «расширению сознания», были тесны. Его профетическая натура требовала иных измерений: он задумывался о прошлом и будущем Евразии, следуя в чем-то заветам Вл. Соловьева, проповедника «всеединства» и великого будущего России, но взыскуя иного, запредельного бытия.