Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Живя в будущем, Хлебников с трудом отделял его от настоящего и минувшего. Рассуждая об этой странной системе поэтического видения мира, Мандельштам отмечал: «Хлебников не знает, что такое современник. Он гражданин всей истории, всей системы языка и поэзии. Какой-то идиотический Эйнштейн, не умеющий различить, что ближе — железнодорожный мост или „Слово о полку Игореве“. Поэзия Хлебникова идиотична, в подлинном, греческом, неоскорбительном значении этого слова. Современники не могли и не могут ему простить отсутствия у него всякого намека на аффект своей эпохи» (^‹132>, с. 191). Впрочем, остраненность Хлебникова относительна. Война и революция оставили столь заметный след в творчестве поэта, что его визионерские построения оказались в значительной степени сфокусированы на драматической российской действительности.

Революция изменила ориентиры поэта, провозгласив гораздо более радикальные лозунги, отвечавшие его внутренним потребностям и заветным чаяниям. По сути, все революционные начинания большевиков и порожденные ими общественные движения в подавляющем большинстве были глубоко утопичны — и потому не только соответствовали всем требованиям хлебниковсого футуризма, но даже превосходили их в своей экстремистской безапелляционности. Футуристы получили в виде революции точку опоры — и вознамерились перевернуть Землю. Совершенно неожиданно бредовые фантазии начали воплощаться в жизнь, что давало основание надеяться и на воплощение всего остального. То, что еще сегодня, а также вчера, позавчера и во все прочие отрезки времени должно было выглядеть чистейшим безумием, на краткий исторический миг стало казаться возможным и даже близким к осуществлению: коммунистический интернационал, пролетарско-крестьянский коммунизм чевенгурского образца, отмирание классов и государства, всемирная коммуна как царство безмерной свободы и всеобщего блаженства:

Двинемся, дружные, к песням!
Все за свободой — вперед!
Станем землею — воскреснем,
Каждый потом оживет!

Двинемся в путь очарованный,

Гулким внимая шагам.
Если же боги закованы,
Волю дадим и богам!

(«О свободе», 1918–1922)

Нечто подобное наблюдали и мы сравнительно недавно, плохо представляя, к чему приведет Россию очередной «большой скачок в светлое будущее». На сей раз все ограничилось распадом государства и несколькими сотнями тысяч жертв этнических войн. Последствия Октябрьского переворота были несравнимо тяжелее, но предвидеть развитие событий оказалось не под силу даже гениям. Футуристам же представлялось вполне естественным зачеркнуть прошлое и начать осчет новой эры человечества со своего дня рождения. Не избежали соблазна и другие. В 1923 г., всего лишь через год с небольшим после смерти Хлебникова, трагической гибели Гумилева, выбрасывания за борт многих классиков и принудительной депортации лучших умов России на «пароходах философов», Мандельштам оптимистично возвещал современникам: «После Хлебникова и Пастернака российская поэзия снова выходит в открытое море, и многим из привычных пассажиров придется распрощаться с ее пароходом» (^‹132>, с. 194). Апология революционной стихии в то время многим казалась пропуском в «светлое будущее». Но никто из великих современников не принял свершившиеся перемены так органично, как Хлебников.

Революция для Хлебникова — прежде всего торжество неограниченной «воли». При полном отсутствии политической платформы он равно восторженно оценивает и требования демократических гражданских свобод, и стихию темного народного бунта с его свободой убивать во имя свободы. Среди многочисленных творений Хлебникова послереволюционных лет мы едва ли найдем хоть одно, осуждающее произвол и насилие. Ощущая себя певцом этой грозной стихии, поэт просто отбрасывает за ненадобностью соображения реального гуманизма во имя утопического всесветного гуманизма без берегов, который якобы должен воцариться на планете в будущем. Его вдохновенное «будетлянство», воспевающее абстрактный Ладомир, наивно и жестоко, ибо требует в жертву «светлому будущему» человеческие жизни и оправдывает любые гекатомбы во имя виртуальной «дикой воли ветра».

Это, разумеется, не означает, что сам Хлебников и его сподвижники-футуристы были кровожадны и безжалостны по натуре. Поэт-странник, он всегда готов был поделиться последним с нуждающимися и больше страдал от бедствий народных, чем от собственных злоключений. Известно, например, что он с содроганием слушал рассказы о зверствах ЧК в Харькове в 1920 г., что, находясь в Минводах в 1921 г., он всеми силами старался помочь беженцам из голодающего Поволжья. Однако ему и в голову не приходило искать источник всех этих немыслимых бедствий в самой революции, в антинародной политике новых властей.