Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Насыщенные к тому же образами из «Песни о Нибелунгах» (мифологической основы вагнеровской оперной эпопеи), работы Карлейля открывали перед русскими художниками пленительный мифологизированный мир истории, свершающейся через сакральное таинство революций и мятежей. Трансцендентальная природа революции, высвобождающей все скрытые потенции народов и каждого человека в отдельности, о которой так много и вдохновенно писал Карлейль, обладала для Блока магической притягательной силой. В «революционных» статьях Блока мы находим отчетливые, близкие к парафразу, отзвуки положений Карлейля: «Вот мировой Феникс, сгорающий в огне и из огня возникающий; широки его развивающиеся крылья, звучна его предсмертная мелодия громовых сражений и падающих городов; к небу взвивается погребальное пламя, окутывая все; это Смерть и Рождение Мира! <…> Санкюлотизм сожжет многое, но то, что несгораемо, не сгорит. Не бойтесь санкюлотизма: признайте его за то, что он есть на самом деле: ужасный неизбежный конец многого и начало многого. <…> Как настоящий Сын Времени, смотри с невыразимым, всеобъемлющим интересом, чаще в молчании, на то, что несет время» (там же). Время же, по глубокому убеждению поэта, было чревато новым разрушительным народным бунтом.

Блок одновременно и страшился грядущей революции, чьи лики все рельефнее проглядывали из мрака, и жаждал ее, готовился к ней. В его стихах, сложенных «накануне», вырисовывается мистический образ застывшей в извечной дреме России, этого воплощения вечной женственности и вневременной безысходной тоски:

Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты все та ж моя страна,
В красе заплаканной и древней. —
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?

(«Коршун», 1916)

Предчувствие подсказывало поэту, что России недолго уже оставаться в забытьи, — и он тщился увидеть в зарницах надвигающейся грозы отблески великого и славного будущего своей несчастной и прекрасной родины.

Из таких составляющих формировался миф о революции, замешанный на библейском мессианизме, традиционно-русской народности, санкюлотизме в интерпретации Карлейля, ницшеанско-вагнерианской героике мировосприятия и профетической идее. Известно, что сам Блок, отчасти под влиянием теории Вяч. Иванова, проявлял большой интерес к мифу и мифологическому сознанию, читал на эту тему исследования А. Н. Веселовского, работу Вл. Соловьева о первобытном язычестве, переводные труды по фольклору и этнографии, даже сам писал о заговорах и заклинаниях. Его многочисленные стихи и поэтические циклы, посвященные теме России-родины, проникнуты мифологизированной «национальной идеей» не меньше, чем оперный эпос Вагнера. То же можно сказать о поэзии Андрея Белого. Неудивительно, что революционный миф, структурированный из различных привнесенных компонентов, становится органической частью мессианской «национальной идеи».

В таком мифологическом архетипе «всегда есть место подвигу», что не могло не импонировать сознанию творческой элиты, уже пережившей одно революционное потрясение и готовящейся встретить дальнейшие. К этому архетипу поначалу тяготели очень многие, а некоторым пришлось с ним расстаться уже в застенке или на краю могилы. Возможность стать не только свидетелем, но и деятельным участником всемирно-исторической драмы, внести свой реальный вклад в судьбу мира представлялась художникам переломной эпохи уникальным шансом. Ведь они были воспитаны на блоковской максиме «Стряхни случайные черты // И ты увидишь — мир прекрасен». Может быть, шанс принять участие в подлинной мировой теургии и стал бы вполне реален (как надеялись почти все, кто ждал «очистительной бури»), если бы не ирония судьбы, подменившей желанную демократию еще худшей деспотией и надолго покончившей со свободой во всех ее проявлениях.

* * *

Андрей Белый, встретивший Первую русскую революцию сочувственно и с некрасовской болью писавший о судьбе народа в сборнике «Пепел», тем не менее сумел почувствовать и осмыслить душой глубинный смысл происходящего. За театральным декором демонстраций, митингов и вооруженных столкновений, казалось бы приближающих час торжества свободы, он интуитивно прозревал непередаваемый ужас грядущего века, беспросветную тьму надвигающегося варварства:

К столу припав, заплакал я,
Провидя перст судьбы железной:
Ликуйте, пьяные друзья,
Над распахнувшеюся бездной.
Луч солнчвный ужо взойдет;
Со знаменем пройдет рабочий:
Безумие нас заметет
В тяжелой, в безысходной ночи…

(«Пир», 1905)

Однако это стихотворение, помянутое в 1917 г. Сергеем Соловьевым как провидческое откровение, для самого Белого было скорее случайностью, неожиданным наитием посреди радостного праздника народной воли.