Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Более четверти века спустя, возвращаясь мысленно к причинам катастрофы, Георгий Федотов заметит в эссе «Россия и свобода»: «Читая Блока, мы чувствуем, что России грозит не просто революция, а революция черносотенная» (^‹166>, т. 2, с. 197). Сам Блок вплоть до 1919 г. этого не осознавал и всеми силами отрицал. Он полагал, что любая революция в конечном счете несет благое очищение народу, — и в этом катарсисе интеллигенция должна пожертвовать собой, принести искупительную жертву, которая окупится произрастанием новой культуры на руинах старой.

Все эти весьма не бесспорные идеи, сформулированные большей частью после Первой русской революции, структурировались в сознании Блока, а отчасти и А. Белого, также под влиянием завоевавших признание в России трудов А. Шопенгауэра и в особенности Томаса Карлейля. Авторы исследования «Блок и Т. Карлейль» в своей статье приводят убедительный список прямых и скрытых цитат из Карлейля в сочинениях поэта, выделяют его рассуждения и пометки на полях книг английского мыслителя. Для нас же в контексте данной работы важно, как книги Карлейля участвовали в формировании русского «мифа о революции» в системе историософских представлений художника.

Идея «демократии, опоясанной бурей», почерпнутая из труда Карлейля «Французская революция. История», стала фатальной в судьбе поэта, пленившегося красотой и мощью нарисованной Карлейлем исторической панорамы. Дополнили впечатление знаменитый трактат Карлейля «Sartor Resartus» и еще одна программная работа «Герои, почитание героев и героическое в истории», которая часто упоминается Блоком — особенно в статьях и записках революционных лет. Учение Карлейля конкретизировало многие положения, ранее лишь смутно выраженные в творениях русских символистов, и как бы адаптировало их к реальности.

Карлейль трактовал земную жизнь во всем многообразии ее форм и явлений как манифестацию мирового духа (понятие, близкое российским мистикам еще со времен Тютчева). Человек же, стоящий «в пересечении первобытного света с вечным мраком», предстает обителью подсознательного хаоса, из которого усилием ума и воли на основе нравственного выкристаллизовываются поступки и свершения. Судьбы народов и стран зависят от свершений великих личностей. Это положение импонировало Блоку и отразилось в его стихах.

Взгляды Карлейля на историю и, в частности, на революцию, видимо, отвечали самым сокровенным чаяниям Блока, которым он остался верен до конца (или почти до конца). Романтическая интерпретация грубого материализма истории оправдывала все мыслимые моральные издержки революции и высоко оценивала художника, революцию принимающего, становящегося ее вестником и пророком. В противоположность наступающему со всех сторон на российскую интеллигенцию прозаическому марксизму Карлейль выдвигал сугубо идеалистическую — и тем привлекательную — концепцию исторического развития, которой художникам и религиозным реформаторам Серебряного века, жившим ожиданием революции, так не хватало.

В понимании Карлейля, революция высвобождает творческую энергию масс, которая сама неизбежно движется в нужном для истории направлении, рождая новые формы жизни и отвергая старые. «В то время, как век чудес померк вдали, как не стоящее веры предание, и даже век условностей уже состарился; в то время, как существование людей основывалось на формулах, превратившихся с течением времени в пустой звук, и казалось, что не существует более действительности, а лишь призрак действительности, и Божий мир есть дело портных и обойщиков, а люди — картонные маски, кривляющиеся и гримасничающие, — в это время земля внезапно разверзается и среди адского дыма и сверкающего блеска пламени поднимается санкюлотизм, многоголовый и огнедышащий. <…> И все же из этого, как мы часто говорили, может возникнуть несказанное блаженство. <…> Всякая истина всегда порождает новую и лучшую истину; так твердый гранитный утес рассыпается в прах под благословенным влиянием небес и покрывается зеленью, плодами и тенью. Что же касается до лжи, которая как раз обратно, вырастая, становится все лживее, то что может, что должно ее постигнуть, когда она созреет, кроме смерти; она разлагается и возвращается медленно к своему отцу — вероятно, в пылающий огонь» (^‹98>, с. 148).