Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Но в тот же самый период, на исходе революции, Брюсов создает свой поэтический манифест «Глfс народа» («Vox Populi», 1905), в котором подытоживает не только свое, но и «общероссийское» отношение творческой элиты к родным народным корням, выступая с позиций заклейменного впоследствии авторами «Вех» некритичного народолюбия. Вероятно, под этим стихотворением могло бы подписаться подавляющее большинство бардов Серебряного века. В нем кроется и ключ к разгадке падения или гибели пророков, принесших себя на алтарь служения ими же созданному образу Народа.

Народ занимает в брюсовском пантеоне центральное место. Вслед за демократами минувших поколений и своими революционными современниками, идущими на убийство и на эшафот с именем народа на устах, Брюсов фетишизирует само понятие «народ», сотворяет себе кумира, причем кумира, требующего жертв. Дух народа, в его представлении, реализуется через язык, жрецом и верным служителем которого является поэт. Так закрепляется роковой для российской интеллигенции архетип «народа, который всегда прав» и волен требовать любых приношений от служителей культа:

Кто пророк? — я не лишен благодати!
Но твой голос, народ, — вселенская власть.
Твоему желанию — лишь покоряться,
Твоему кумиру — только служить.
……………………………………..
Я — маг, вызывающий духов, тобою рожденных, нами убитых!
Без тебя, я — звезда без света,
Без тебя, я — творец без мира,
Буду жить, пока дышишь ты и созданный тобой язык.
Повелевай, — повинуюсь.
Повяжи меня, как слепого, — пойду,
Дай мне быть камнем в твоей праще,
Войди в меня, как в одержимого демон,
Я — уста, говори, кричи мною…

Очевидно, для Брюсова, чья ранняя поэзия глубоко историософична, наполнена бесчисленными отсылками к иным народам и цивилизациям, осознание своей родовой сопричастности России, ее народу и языку было органической частью сознательной эстетической программы. Однако приносится присяга на верность абстрактному «народу» в тот момент, когда по стране еще не отпылало зарево кровавых мятежей. Это присяга на слепую верность народному инстинкту разрушения, который уже дал о себе знать. А главное — это присяга, принесенная автором «Грядущих гуннов»! В этом стихотворении соединилось все: абсолютизированное наследие народничества, мифотворческий запал, ницшеанский пафос экстатического утверждения высшей надморальной истины, кенотическое стремление к самопожертвованию и чисто русская истовая вера в идеал.

* * *

Александр Блок

У Александра Блока мистическое предчувствие грядущих бедствий, скорее бессознательное, чем осознанное рационально, присутствует во многих известных стихах, написанных на рубеже веков. Самое зловещее из них — посвящение картине В. Васнецова «Гамаюн, птица вещая» (1899). Стихотворение, выдержанное в духе мрачного пророчества, фактически слабо коннотирует с символикой картины, исполненной в типичном для художника стиле условно-декоративной русской «сказочной» живописи. В действительности васнецовский Гамаюн отнюдь не пробуждает тех трагических ассоциаций, что мы видим в стихотворении. Наоборот, от картины веет мирным былинным и сказочным духом. Блок же использует образ вещей птицы для своего собственного утверждения о безысходном трагизме русской истории в прошлом, настоящем и будущем:

На гладях бесконечных вод,
Закатом в пурпур облеченных,
Она вещает и поет.
Не в силах крыл поднять смятенных…
Вещает иго злых татар,
Вещает казней ряд кровавых,
И трус, и голод, и пожар.
Злодеев силу. Гибель правых…
Предвечным ужасом объят,
Прекрасный лик горит любовью,
Но вещей правдою звучат
Уста, запекшиеся кровью!..

Что заставило Блока в благополучном для него и для страны 1899 г. написать эти пророческие строки? Однозначного ответа мы не найдем. Возможно, то было спонтанное профетическое озарение, смысл которого должен был открыться самому автору лишь много лет спустя. В поэзии такое бывает. Смутные предчувствия постоянно тяготили Блока, время от времени внося трагическую тональность в мелодику его стиха: