Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

И черная земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи.

Поэма Блока впитала в себя все страхи и опасения, которыми полнилась атмосфера начала века, пронизанная тревожным ожиданием. Падение тунгусского метеорита, землетрясение в Мессине, появление кометы Галлея, как и недавние кровавые события Первой русской революции — все эти зловещие знамения предвещали человечеству великие потрясения, и поэт чутко вслушивался в настоящее, пытаясь прозреть будущее сквозь сгустившийся «лиловый сумрак». Начало мировой войны лишь укрепило его уверенность в неотвратимости жестоких испытаний для родины, с которой он полностью связывал свою судьбу.

Ницшеанский комплекс «пророка, стоящего над человечеством», явно ощущается почти во всех стихах Блока, поднимающих тему судьбы и будущего. «Ницшевская сюжетика, образность, несколько претенциозная стилизованность интонаций ложатся…плотно и жестко на блоковский текст, несколько „вытягивая“, выпрямляя сложную систему поэтических значений…» (^‹198>, с. 139). Влияние самой философской проповеди ницшеанского измышленного пророка многократно усиливается воздействием чисто энергетического импульса от прочтения книги «Так говорил Заратустра». Пассионарность ницшеанской «сильной личности», пророка и поэта, не могла оставить равнодушным столь склонного к мистическому и магическому романтизму русского стихотворца, который говорил в «Снежной маске» о том, как «тайно сердце просит гибели». Устремленность в бездну, навеянная ницшеанством, ощущается во всем предреволюционном и тем более «революционном» творчестве поэта. Увлечение профетическим пафосом, «надморализмом» Ницше и его призывом к дионисийскому буйству не покидало Блока в течение многих лет и осталось с ним по крайней мере до 1918 г. Очевидно, это было увлечение «от противного», поскольку сам Блок был поэтом иного склада — певцом высоко моральной духовности и изысканной аполлонической гармонии. Стремление «познать стихию ницшеанства» подсознательно влекло его к манящей бездне революционного хаоса. Вагнеровские «Нибелунги», популярные в среде российской интеллектуальной элиты, наполняли ницшеанские максимы конкретным содержанием, творя героический миф и призывая «теургов» к мифотворчеству того же рода (вспомним роль этих мифологических образов в идеологической системе третьего рейха). О роли музыки Вагнера в жизни Блока хорошо известно, и значение ее в мифологизации сознания поэта поистине трудно переоценить. При этом «ницшеанство» Блока зачастую носит поверхностный, декоративный характер красивой позы — не случайно оно было в дальнейшем полностью рассеяно бурей революции.

Между тем метафизическая одержимость бездной может быть связана и с другими влияниями. Например, роль Боттичелли, о котором часто пишут исследователи в основном в связи с раскрытием «вечно женственного начала» у Блока, можно было бы трактовать гораздо шире и глубже. Ведь не кто иной, как Боттичелли, автор «Весны священной», явился и создателем огромного цикла иллюстраций к дантовому «Аду», а «дантов код» русской классики Серебряного века давно уже привлекает внимание литературоведов… Неудивительно и страстное увлечение Блока музыкой Скрябина — композитора эпохи великих социальных катаклизмов.

Еще в 1908 г. в статье «Стихия и культура» Блок отмечал: «Я думаю, что в сердцах людей последних поколений залегло неотступное чувство катастрофы, вызванное чрезмерным накоплением реальнейших фактов…» (^‹39>, с. 172). Приводя примеры конкретных катастроф, способных в считанные мгновения смести культуру, поэт упрекает интеллектуалов, в забвении реальности: «Всякий деятель культуры — демон, проклинающий землю, измышляющий крылья, чтобы улететь от нее» (там же, с. 177). Блоку, при всей его любви к демоническим образам в творчестве Врубеля, подобный демонизм, чреватый забвением судеб страны и народа, был органически чужд. Предрекая неизбежную трагедию, Блок призывает заранее внутренне к ней готовиться, чтобы бестрепетно принять судьбу: «Распалилась месть культуры, которая вздыбилась стальной щетиною штыков и машин. Это — только знак того, что распалилась и другая месть — месть стихийная и земная… оттого и страшно: каков огонь, который рвется наружу из-под „очерневшей лавы“?.. так или иначе мы переживаем страшный кризис. Мы еще не знаем в точности, каких нам ждать событий, но в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа. Мы видим себя уже как бы на фоне зарева, на легком, кружевном аэроплане, высоко над землею; а под нами — громыхающая и огнедышащая гора, по которой за тучами пепла ползут, освобождаясь, ручьи раскаленной лавы» (там же, с. 180–181).

Томас Карлейль