Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Надо мной небосвод уже низок,
Черный сон тяготеет в груди.
Мой конец предначертанный близок,
И война, и пожар — впереди.

(«Разгораются тайные знаки…», 1902)

Революционное брожение, охватившее Россию в начале века, Блок поначалу воспринимал с тревожным недоумением и страхом. Именно эти чувства были проявлением его исконной профетической сущности, не замутненной еще искусственными мифологемами, оправдывающими грядущие катастрофы.

Именно эти чувства были органически присущи человеку культуры, столкнувшемуся с угрозой победы хаоса, стоящему на пороге бездны в чаянии грядущего Антихриста:

— Все ли спокойно в народе?
— Нет. Император убит.
Кто-то о новой свободе
На площадях говорит.
………………………………..

— Кто же поставлен у власти?

— Власти не хочет народ.
Дремлют гражданские страсти:
Слышно, что кто-то идет.

— Кто ж он, народный смиритель?

— Темен, и зол, и свиреп:
Инок у входа в обитель
Видел его и ослеп.

Он к неизведанным безднам

Гонит людей, как стада…
Посохом гонит железным…
Боже, бежим от суда!

(«— Все ли спокойно в народе?», 1903)

В дальнейшем, после кровавых событий 1905 г., тема революционного пожара и грядущего Апокалипсиса долгое время остается для Блока в некотором роде табуированной: поэт словно боится своих прозрений, не решается пробудить магическую силу ясновидения, которая откроет беспредельный ужас будущего вопреки искусственно сконструированным мифам о свободе, демократии и блаженном царстве Духа.

Ты и во сне необычайна.
Твоей одежды не коснусь.

Дремлю — и за дремотой тайна,

И в тайне — ты почиешь, Русь.

(«Русь», 1906)

Тихое, долгое красное зарево
Каждую ночь над становьем твоим…
Что же маячишь ты, сонное марево,
Вольным играешься духом моим?

(«Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?», 1910)

Зловещие зарницы далеких гроз поэт драпирует шелками и туманами, погружает в метели уводит во тьму петербургских ночей. Ощущая внутренним чутьем провидца «разбойную» природу полудикой, полупьяной простонародной Руси, Блок тем не менее до самого трагического конца надеется на лучшее, верит в торжество светлых сил обновления над темными стихиями народного разгула, бессмысленного и беспощадного бунта, о котором предупреждал еще Пушкин. К тому же он искренне убежден, что людям творчества удастся окультурить стихию грядущего хаоса, облагородить грубые сердца, «все сущее вочеловечить». В статье «Памяти Врубеля» он сравнивает художника с пророком Моисеем, что призван привести свой народ в Землю Обетованную.

Блок как никто был склонен романтизировать разгульную стихию грядущего бунта, хотя и оставался далек от того, чтобы всерьез накликать пожар новой революции:

И вечный бой! Покой нам только снится.
Сквозь кровь и пыль
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль…

(«На поле Куликовом»)

Сознание надвигающегося бедствия до поры до времени не страшит поэта. Он готов вместе с Родиной принять вызов стихии, померяться с ней силами, возможно, слиться с ней воедино, увлекаемый вихрями перемен:

О, весна без конца и без краю!
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя жизнь, принимаю
И приветствую звоном щита…

(«Заклятие огнем и мраком», 1907)

Поэма «Возмездие», начатая в 1910 г. и писавшаяся с перерывами все последующее десятилетие, есть одно грозное предчувствие надвигающегося «конца времен». Ее эсхатологичность следует не столько из содержания, сколько из атмосферы, в которую поэт упорно погружает читателя:

Двадцатый век… Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).

Поэма, показывающая судьбу художника в потоке исторического времени, полна стремлением постигнуть таинственный ход событий, прозреть грядущее — но звучит она в конечном счете лишь мрачным предвестием неведомых катастроф, от которых нет спасения смертному: