Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Об этом стихотворении Анне Андреевне много лет спустя с упреком напомнила Цветаева при едва ли не единственном свидании двух великих поэтесс, заметив, что сказанное поэтом имеет обыкновение сбываться. Молитва, сложенная в Духов день и скорее напоминающая заклинание, сбылась почти буквально. Стараниями большевистских культуртрегеров поэтесса потеряла отца своего ребенка, нового мужа, сына и, наконец, право представительствовать от имени собственного народа.

Правда, тучи над Россией от этого не рассеялись. Спустя два десятилетия Анна Ахматова подводила предварительные итоги своей трагической биографии:

Муж в могиле, сын в тюрьме —
Помолитесь обо мне.

В те предреволюционные годы молодая поэтесса, конечно, еще не предполагала, что всю жизнь ей придется вещать de profundis от имени замученных и невинно убиенных — всех, кто не дожил «до желанного водораздела, до вершины великой весны». Для себя Ахматова выбрала тяжкий путь внутреннего противостояния с тем самым обществом, в котором она сознательно осталась, считая, что иного не дано, и отвергнув путь эмиграции.

Смутное томление, тягостное предчувствие неведомой бури, грозящей смести и уничтожить привычный мир, обрушить жизненные устои, мы ощущаем и в «демонической» теме картин Врубеля, которые оказали колоссальное влияние на А. Блока, и в его «Шестикрылом серафиме» (1904) — прямом развитии профетической традиции, восходящей в равной степени к пушкинскому «Пророку» и библейскому первоисточнику, Книге Исайи. Знаменательно, что один и тот же женский образ служил художнику моделью для Св. Софии и Демона. Врубель, который разрабатывал тему «Демона» более десяти лет, воплотил в этом образе свои видения борьбы Добра и Зла, причем в его эскизах часты взаимопереходы демонического и ангельского начал. «Демон поверженный» знаменует торжество Добра, но в то же время и напоминает о силе затаившегося Зла, которое не ушло из мира и, возможно, готовится к реваншу.

По свидетельству Брюсова, чей портрет Врубель писал в психиатрической лечебнице незадолго перед смертью, предпоследней, итоговой работой художника стала неоконченная картина «Видение Иезекииля», отразившая безысходное страдание пророка в ожидании падения Иерусалима.

Не менее символичные провидческие образы можно встретить и у других художников Серебряного века в довоенный период. Таковы, например, «Пейзаж с кометой» (1911) Г. Нарбута, словно иллюстрирующий пророчества Нострадамуса, или зловещий «Пир королей» П. Филонова (1913), предвосхитивший кровавое пиршество Первой мировой и людоедские оргии революции.

Михаил Врубель

В мистической живописи Н. Рериха весь период между двумя русскими революциями заполнен провиденциальными по звучанию полотнами, выполненными зачастую в апокалиптической тональности: «Заклятие земное» (1907), «Небесный бой» (1912), «Крик змия» (1914), «Град обреченный» (1914), «Знамение» (1915), «Зарево»(1915).

Горький, называвший Рериха «великим интуитивистом», был потрясен зловещей символикой «Града обреченного». Должно быть, гигантский змей, обвившийся вокруг мирно спящего города, произвел на него столь сильное впечатление по контрасту с собственными оптимистическими призывами. Картина была подарена «буревестнику революции» автором.

Всего через три года фантазия Рериха ожила в российской действительности.

Ужасы длящихся и грядущих войн, неизбежных революций с их бесчисленными жертвами — все апокалиптические предчувствия художника с предельной экспрессией воплотились и в картине с поэтическим комментарием «Ангел последний» (1915), изображающей ангела Мщенья над пылающей землей:

И пролетит над землею
Ангел конца,
Грозный, прегрозный!
Красный, прекрасный!
Ангел последний.

* * *