Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Скорее всего его вынужденный коллаборационизм был сознательным актом пророка, ставшего свидетелем гибели культуры и вознамерившегося отсрочить свою смерть, чтобы донести боговдохновенную истину людям. Об этом Брюсов прямо говорит в стихотворении «Молитва» (1918). Крах ценностей своего поколения он не считал окончательным крахом российской цивилизации, верил, что рано или поздно культура возродится, и готов был ради этого бескорыстно трудиться, пойдя на поклон к власти. О том же свидетельствует и вся его деятельность после Октября — которая, кстати, сохранила имя и творчество Брюсова для потомков даже в мрачные годы сталинского обскурантизма.

В послереволюционных сборниках «Дали» и «Меа» поэт попытался, абстрагируясь от мрачной действительности, заглянуть в будущее сквозь магический кристалл «научных» стихов. Вероятно, он все же верил в то, что большевистский режим сумеет так или иначе построить «царство разума». Тем не менее оды Брюсова советскому строю и его вождям, декларирующие безоговорочное принятие кровавой диктатуры, заставляют усомниться в крепости той этической основы, на которой поэт строил свое послереволюционное творчество.

11. Апология безумия

Песни чертога в тот день обратятся в рыдание, говорит Господь Бог; много будет трупов, на всяком месте будут бросать их молча.

(Амос, 8:3.)

Александр Блок одним из первых откликнулся на события Октября призывом «всем телом, всем сердцем, всем сознанием» слушать музыку революции в статье «Интеллигенция и революция», которая позволила большевикам немедленно причислить поэта к своим сторонникам. Для Блока дух революции, воплощенный в «музыке сфер», был (поначалу) желанным духом обновления застойной и вялой жизни. Тема возмездия, издавна лелеемая Блоком, после октябрьских событий превращается в самодовлеющую маниакальную идею, которую поэт стремится любой ценой навязать окружающим. Сегодня можно уже прямо назвать охвативший поэта пафос «разрушения во имя будущего» трагическим плодом его непрестанного мифотворчества, вступившего в неразрешимое противоречие с действительностью. Его призывы и заклятия, обращенные к современникам, настолько ужасны, что, если бы они не принадлежали гениальному лирику, их следовало бы охарактеризовать как безумную экстремистскую красную пропаганду: «Не бойтесь разрушения кремлей, дворцов, картин, книг. Беречь их для народа надо; но, потеряв их, народ не все потеряет. Дворец, разрушаемый — не дворец. Кремль, стираемый с лица земли — не кремль. Царь, сам свалившийся с престола, не царь. Кремли у нас в сердце, цари — в голове. Вечные формы, нам открывшиеся, отнимаются только с сердцем и головой» (^‹42>, т. 8, с. 16).

У Блока не было ясной концепции «революционной культуры», и футуристический вызов старому миру никогда прежде не вызывал у него симпатии. Однако, поддавшись варварской стихии революционной анархии, он поначалу с упоением, а затем уже и с отвращением принимал участие в «крушении гуманизма», как и все представители русской интеллигенции, доверившиеся «воле народа». Этот феномен хорошо описан у Юнга: «Едва соприкоснувшись с бессознательным, мы перестаем ощущать самих себя… Все стремления человечества направлялись на укрепление сознания. Этой цели служили ритуалы, „representations collectives“, догматы; они были плотинами и стенами воздвигнутыми против опасностей бессознательного, этих perils of the soul… Стены обрушились, когда от старости ослабели символы. Воды поднялись выше, и, подобные бушующим волнам, катастрофы накатываются на человечество» (^‹230>, с. 284).

Кроме известного цикла статей первых лет Советской власти, где Блок попытался для себя же в первую очередь оправдать свершающееся разрушение устоев культуры интересами будущего, он написал эпохальную поэму «Двенадцать», которая немедленно была объявлена революционной. Эта написанная за два дня поэма, ставшая хрестоматийной в советской школьной программе и засиженная критиками, как мухами, в действительности отнюдь не культивирует идеал социалистической революции. Сегодня об этом уже пишут открыто, но роль этого произведения в судьбе Блока так до конца и не выяснена.

«Двенадцать» можно назвать одой воцарившейся анархии и наступающему террору — одой побежденного, сложенной пред лицом победителя, приветствием гладиатора патрициям и плебсу. Не приходится сомневаться в том, что поэма «Двенадцать» была написана в порыве мистического вдохновения, которое питалось верой в оправданность свершающегося насилия. Как, впрочем, и в том, что эта вера была роковым для поэта затмением рассудка, плодом мистической жажды обновления через «возмездие». В своем помрачении Блок стал почти невменяем и на многое реагировал неадекватно, о чем свидетельствуют и его собственные дневники, и отзывы очевидцев. Чего стоит хотя бы следующее свидетельство В. Зоргенфрея!