Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

«В чем же „дело“? Для Блока — в безграничной ненависти к „старому миру“, к тому положительному и покойному, что несли с собою барыня в каракуле и писатель-вития. Ради этой ненависти, ради новой бури, как последнюю надежду на обновление, принял он „страшное“ и освятил его именем Христа.

Помню, в дни переворота в Киеве и кошмарного по обстоятельствам убийства митрополита, когда я высказал свой ужас, Александр Александрович, с необычайной для него страстностью в голосе почти воскликнул: „И хорошо, что убили… и если бы даже не его убили, было бы хорошо“» (^‹185>, с. 223).

Поэма «Двенадцать» при ближайшем рассмотрении отнюдь не кажется шедевром с точки зрения художественных достоинств и не идет ни в какое сравнение с предшествующими сочинениями Блока. Недаром Маяковский оценил поэму весьма низко, считая, что Блок просто не мог и не должен был писать о том, в чем сам не способен был разобраться. Осип Брик обвинял Блока в неумелом политиканстве, которое низводит его поэзию до уровня памфлета. Ю. Айхенвальд находил обращение Блока и Белого в большевистскую веру просто смешным (действительно, как мы понимаем сегодня, некий трагикомический элемент в этом странном действе присутствовал). Антон Крайний писал, что публикация «Двенадцати» с длиннейшим предисловием Иванова-Разумника есть верх неприличия для большого русского писателя и свидетельство «литературного одичания» на фоне общего одичания масс. В. Короленко, в дальнейшем автор трагических писем к Луначарскому об ужасах голода и террора на Украине, воспринял поэму серьезно и особенно высоко оценивал ее обличительный пафос, но симпатии автора к большевикам считал изменой идеалам гуманизма.

Низменная стихия, воплощенная в героях поэмы и захлестывающая все вокруг смертельной метелью настолько диссонирует с образом ее автора, что многим современникам трудно было признать в создателе столь странного сочинения своего любимого поэта. Показательно, что в «Двенадцати» Блок отказался от богатой колористической палитры и ограничился упрощенной черно-белой цветовой гаммой с мелькающими красными всполохами — очевидно в подтверждение своего давнего тезиса: «В черном воздухе Ада находится художник, прозревающий иные миры» (^‹70>, с. 28). В той же тональности выдержаны и наиболее известные иллюстрации к поэме — литографии Ю. Анненкова (1918 г.), С. Юткевича (1919 г.), М. Ларионова (1920 г.), Н. Гончаровой (1920 г.), В. Масютина (1922 г.), Н. Дмитревского (1926 г.).

Все перечисленные художники поэму Блока приняли, но интересно, что в их работах мы не найдем ни единого положительного образа! В основном все это вариации на тему в духе «Каприччос» Гойи. Разве что у Н. Гончаровой Христос дан в классическом образе русского Спаса. Зато у М. Ларионова даже Христос изображен в гротескной манере.

На фоне стихов о Прекрасной даме и петербургских циклов поэма «Двенадцать» производит местами пародийное впечатление — особенно сегодня, когда нам уже слишком хорошо известно последовавшее продолжение. Горький, прочитав «Двенадцать», заметил автору, что считает поэму удачной сатирой. Блок удивился и возразил, что вовсе не сатиру имел в виду. Отзывы о «Двенадцати» наиболее авторитетных собратьев по перу были далеко не лестны, а в поэтических салонах Петербурга автора этого одиозного произведения подвергли остракизму; бывшие друзья и поклонники не подавали ему руки. Зато Троцкий считал, что поэма «Двенадцать», безусловно, «останется навсегда». С его подачи в дальнейшем довольно слабое (по крайней мере для Блока) произведение в ореоле скандальной славы было поднято на щит советским литературоведением и возведено в ранг шедевра, каковым оно сегодня едва ли может быть признано. И с точки зрения поэтики, органической целостности, не идущих ни в какое сравнение с лучшими произведениями Блока, и с точки зрения чисто пропагандистского заряда поэма находится, мягко говоря, не на уровне требований и стандартов своей эпохи.

Восприняв революцию в рамках излюбленного архетипа «возмездия», Блок хотел вопреки всему остаться верным своему народу, своей стране и собственному светлому идеалу. Ослепленный идеей-фикс о величии и справедливости революции, он готов был порвать со всеми друзьями и бывшими единомышленниками. В январе 1918 г. Блок писал в дневнике: «Интеллигенты, люди, проповедовавшие революцию, „пророки революции“ оказались ее предателями. Трусы, натравливатели, прихлебатели буржуазной сволочи» (^‹185>, с. 224). Себя он при этом явно считал «истинным пророком» непогрешимой революции, который способен остаться верным своей идее до конца, чего бы это ни стоило.

Однако его приятие судьбы в конечном счете глубоко трагично и наполнено эсхатологическим мироощущением: