Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Бесспорно именно эти мотивы определяли позицию Ахматовой, Гумилева и других больших поэтов, решивших разделить трагическую судьбу страны.

Правда, предвидеть все, что предстояло пережить стране и ее народу, им было не дано. В «Anno Domini», по окончании Гражданской войны, после многих потерь, когда ситуация в стране уж не оставляла места для иллюзий, в лирике Ахматовой проскальзывают ноты горечи, отчаяния и разочарования:

В кругу кровавом день и ночь
Долит жестокая истома…
Никто нам не хотел помочь
За то, что мы остались дома.
………………………………..
Иная близится пора,
Уж ветер смерти сердце студит…

(«Согражданам», 1920)

И тем не менее вера в «светлое будущее», в заветный Китеж-град поддерживает надежду в поэтессе, которая все еще пытается преодолеть презренную прозу жизни. Отказаться от взлелеянного несколькими поколениями мифа о мессианской доле России оказывается столь же трудно, как и покинуть Россию навсегда. Вопреки всему, наперекор действительности и здравому смыслу Ахматова, может быть, в последний раз бросает вызов безумной и кровавой действительности и предрекает зарю новой жизни — которая, как уже можно догадаться, никогда не наступит:

Все расхищено, предано, продано,
Черной смерти мелькало крыло,
Все голодной тоскою изглодано,
Отчего же нам стало светло?
…………………………………
И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам,
Никому, никому не известное,
Но от века желанное нам.

(«Anno Domini MCMXX1», 1921)

Позицию Ахматовой разделяли многие, в том числе ее собратья-акмеисты: Гумилев, Зенкевич, Мандельштам. Все они еще ощущали себя причастными единому великому делу и своему времени, готовы были (пока еще почти умозрительно) принести себя на алтарь свободы во имя отечества, памятуя деяния древних и сравнивая свою эпоху с Великой Французской революцией, которая тоже пожирала своих детей (хотя, разумеется, не в тех количествах и не с таким конечным исходом). Для многих театральный антураж великой исторической драмы, свидетелями и участниками которой они являлись, затмевал действительность, не позволял объективно взглянуть на то царство насилия и произвола, в которое превратилась Россия:

Прославим, братья, сумерки свободы,
Великий сумеречный год!
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенет.
Восходишь ты в глухие годы, —
О солнце, судия, народ.

Прославим роковое бремя,

Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть — тот должен слышать время,

Как твой корабль ко дну идет.

(О. Мандельштам. «Сумерки свободы», 1918)

Написанное с хлебниковским захлебывающимся косноязычием, с тавтологической рифмой и расшатанным ритмом, в не характерной для Мандельштама манере, это стихотворение почти буквально отражает чувства пассажира тонущего корабля, утешающегося лишь сознанием исторической значимости происходящих событий. Мечтательным любимцам муз, избалованным славой, душевным и материальным комфортом, еще недавно питавшимся от ключа Ипокрены на петербургском Парнасе, трудно было даже представить себе истинный смысл революционной катастрофы. Ведь их России более не существовало. С высокой культурой ренессанса Серебряного века было покончено навсегда, ее создатели оказывались выброшены из жизни — и допустить это даже в мыслях было невыносимо страшно. Тем не менее талантливейшие поэты и художники, в целом осознавая трагическую безысходность своего положения, сознательно или бессознательно обрекали себя на страдания, а возможно, и на смерть во имя исполнения своего пророческого долга и осуществления мессианского призвания России.

* * *