Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Большевистская действительность новой России слабо соотносилась с идеалами Ходасевича. В этой изнасилованной стране, где кошмары арестов и расстрелов соседствовали с гротескной нелепицей разрастающейся бюрократии, уже нельзя было ни достойно жить, ни достойно умереть. Иллюзии постепенно развеивались, мифы таяли, революционно-патриотический угар проходил. В 1922 г. Ходасевич нашел в себе силы поменять служение Зверю на добровольное изгнание.

* * *

Не все интеллектуалы, бывшие свидетелями «невиданных мятежей», даже в самом начале питали иллюзии относительно светлого будущего страны и ее мессианского предназначения. Марина Цветаева, далекая от политики и по молодости не слишком глубоко вникавшая в суть революционных событий, пророчески обронила уже в мае 1917 г.:

Свершается страшная спевка, —
Обедня еще впереди!
— Свобода! — Гулящая девка
На шалой солдатской груди!

(«Из строгого, стройного храма…»)

Оставшись в голодной и холодной Москве, проводив мужа в Белую армию, Цветаева восприняла торжествующую охлократию с ужасом, болью и отвращением. Именно в этот период в ее поэзии появляются горькие ноты библейского профетизма:

Бог — прав
Тлением трав,
Сухостью рек,
Воплем калек,

Вором и гадом,

Мором и гладом,
Срамом и смрадом,
Громом и градом.

Попранным Словом,

Проклятым годом.
Пленом царевым.
Вставшим народом.

(«Бог прав…», 1918)

«Блевотина войны — октябрьское веселье!» — отозвалась на большевистскую революцию Зинаида Гиппиус спустя всего несколько дней после переворота. Прозрев. что «народ, безумствуя, убил свою свободу», с пафосом Кассандры она предвещала:

Марина Цветаева

И скоро в старый хлев ты будешь
загнан палкой,
Народ, не уважающий святынь!

(«Веселье», 29.10.1917)

Когда по ленинскому указу в России была задушена свобода слова, когда грянула гражданская война и красный террор железной пятой растоптал «вековые чаяния» интеллигенции, поэтесса — намного раньше своих собратьев по перу — пришла к горькому осознанию конца российской истории, что для нее было равносильно смерти:

Если гаснет свет — я ничего не вижу.
Если человек зверь — я его ненавижу.
Если человек хуже зверя — я его убиваю.
Если кончена моя Россия — я умираю.

(«Так есть», февраль 1918)

Непримиримая ненависть к «Совдепии», невозможность примириться с насилием над свободой и демократией привели Гиппиус и всех ярых противников большевистского террора в стан белых и далее — в изгнание, где им суждено было остаться навсегда, чтобы издали следить за осуществлением своих мрачных пророчеств. Иные же предпочли остаться в России и разделить ее участь, надеясь, конечно, что страна рано или поздно выйдет обновленной из «огненной купины».

Вскоре стало очевидно, что «новой культуре» России не нужны ни Блок, ни Гумилев, ни Брюсов, ни Волошин, ни Цветаева, ни Бальмонт, ни Белый, ни Мандельштам, ни Вяч. Иванов. Время пророков близилось к концу.

Он сказал: Довольно полнозвучья,
Ты напрасно Моцарта любил.
Наступает темнота паучья —
Здесь провал сильнее наших сил.

(О. Мандельштам. «Ламарк»)

Прощаясь с родиной, Марина Цветаева обращалась «к городу и миру» со словами укора и зловещего предупреждения:

Ведь и медведи мы!
Ведь и татары мы!
Вшами изъедены
Идем — с пожарами!
……………………
— Во имя Господа!
Во имя разума! —
Ведь и короста мы.
Ведь и проказа мы!
……………………
Отцеубийцами —
В какую дичь:
Не ошибиться бы,
Вселенский бич!

(«Переселенцами…», февраль 1922)

Константин Бальмонт

Старой культуре предстояло занять «последнюю ступень» в совдеповской России. Ленин, который всерьез планировал ликвидацию носителей культуры «старого мира», и Сталин, который почти довел дело Ленина до победного конца, нуждались в гораздо более податливом человеческом материале, чем интеллектуальная элита Серебряного века. И большинство оставшихся в России художников остро это чувствовали. Так, символист из символистов Бальмонт, который еще в дни революции 1905 г. клеймил самодержавие в выражениях, достойных большевистского агитатора, восторженно приветствовал Октябрь, слагая гимны в честь освобожденного труда: