Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Характерно, что, при всем сильнейшем христианском колорите поэм раннего Маяковского и религиозном пафосе многих произведений Хлебникова, прямую связь с традициями библейского профетизма они отрицают своей изначальной атеистически-богохульной (у Маяковского) или политеистической (у Хлебникова) установкой. Творчество футуристов — не менее последовательное отрицание церкви, чем писания французских просветителей (хотя ни тех, ни других невозможно представить вне христианского контекста европейской культуры). Пусть в перверсивном, иногда гротескном виде, но символика пророчеств Священного Писания довлеет во многих сочинениях футуристов:

Прочь застенок! Глаз не хмуря,
Огляните чисел лом.
Ведь уже трепещет буря,
Полупоймана числом.

Напишу в чернилах верь!

Близок день, что всех возвысил!
И грядет бесшумно зверь
С парой белых нежных чисел.

Но, услышав нежный гомон

этих уст и этих дней,
Он падет, как будто сломан,
На утесы меж камней.

(В. Хлебников. «Зверь + число», 1915)

Апокалиптический Зверь из бездны (он же является и символом Антихриста) с его Числом (666) в небрежной игровой интерпретации Хлебникова предстает знамением радостной новой жизни. Собственно, так и представляли себе футуристы революцию вплоть до того момента, пока Зверь не обратил к ним свой оскал, пожирая лучших из лучших. И Маяковский с радостным упоением жреца перед принесением кровавых жертв в своих ранних поэмах предвкушает скорое крушение старого мира, не ведая, что впереди не дни, а годы Апокалипсиса, которые растянутся почти на столетие, унося десятки миллионов безвинных жизней. Футуристы стремились в будущее, сокрушая ради него прошлое и настоящее, но в этой большой игре провидеть зловещие реалии завтрашнего дня им было не дано.

Часть II Исполнение пророчеств

10. Судный день

И когда кончат они свидетельство свое, зверь, выходящий из бездны, сразится с ними, и победит их, и убьет их…

(Откровение Св. Иоанна, 11:7)

Апокалипсис в России начался с бескровной февральской революции, и поначалу ничто не предвещало катастрофы. Когда же самые мрачные пророчества начали сбываться, все мыслящие люди страны были поставлены перед тяжелым выбором: поддержать ли большевистские Советы с их кровавым террором, пожертвовав идеалами гуманизма; сражаться ли против восставшего народа, пожертвовав идеалом революционного обновления, или же покинуть Россию (возможно, на время) и переждать лихую годину за рубежом. Поэты, действительно осознававшие себя пророками, решали вопрос «быть или не быть» по-разному, но в равной степени исповедуя принцип пророческого Служения народу и родине. После короткой эйфории их ждала долгая пора голода, холода, лишений и раздумий о судьбе России, о своем месте под новым солнцем:

Теперь никто не станет слушать песен,
Предсказанные наступили дни.
Моя последняя, мир больше не чудесен,
Не разрывай мне сердца, не звени.
Еще недавно ласточкой свободной
Свершала ты свой утренний полет,
А ныне станешь нищенкой безродной,
Не достучишься у чужих ворот.

(А. Ахматова. «Теперь никто не станет слушать песен…», 1918)

Эти восемь строк, воплотивших светлое прошлое, зыбкое настоящее и сумрачное будущее страны и самого автора, наполненных безысходной пророческой тоской, — групповой портрет всего поколения поэтов Серебряного века на рубеже «новой эры».

Ю. Лотман, посвятивший одно из последних своих эссе «В точке поворота» анализу состояния культуры на изломе эпох (в основном после Октябрьской революции), отмечает: «Предсказания будущего — занятие, лишенное смысла, ибо сущность будущего в его непредсказуемости, в его потенциальной возможности пойти по какой-нибудь из множества дорог, и именно это придает поведению современника этическую ответственность и требует от него ответственности» (^‹119>, с. 679). Утверждение не бесспорное, но актуальное именно в кризисные эпохи, когда реализация предсказаний подчас оборачивается самой неожиданной стороной.

Февральская революция единодушно была воспринята русской интеллигенцией как осуществление давних мессианских чаяний. Револцию воспевали поэты всех школ и направлений в наивных восторженных строках, чаще всего используя библейские образы: