Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Эгофутурист И. Игнатьев проницательно заметил: «Сейчас мировой прогресс беременен социализмом, и задача всех не препятствовать благополучному разрешению процесса. Ибо следующим братом новорожденного будет анархизм» (^‹114>, с. 176). В сущности, именно анархизм в его экстремальных формах и был идеалом для футуристов всех мастей, а революция антисипировалась как бесконечная фиеста, светлый праздник вселенского анархизма, избавляющего человечества от досадных ограничений прежней, буржуазной цивилизации. Все последующее развитие поэзии футуризма только усиливало эту тенденцию, доводя ее до крайности во вдохновенном шаманстве Хлебникова и лозунговом большевизме Маяковского.

«История, которая самым неожиданным образом разыгрывалась на глазах поколения Хлебникова, определила страстное неприятие окружающего мира, буржуазной культуры и цивилизации, радикальное отрицание порядков современного мира и интуитивное предвидение наступления нового времени», — пишет М. Поляков в статье «Велимир Хлебников. Мировоззрение и поэтика» (^‹213>, с. 9). У них не было ни малейших сомнений в благотворности предстоящих социальных катаклизмов, как и в благотворности формалистического эксперимента, призванного вытеснить классику на задворки истории. С этих позиций они судили предшественников, с этих позиций оправдывали революционный террор и насилие, с этих позиций призывали к «культурной революции», чтобы чертить новые символы на белом листе массового сознания. Как писал еще в 1909 г. Хлебников, «сословия мы признаем только два — сословие „мы“ и наши проклятые враги… Мы новый род люд-лучей. Пришли озарить вселенную. Мы непобедимы» (^‹77>, с. 11).

Утопическое «будетлянство», хотя и было отчасти воспринято из «Философии общего дела», миролюбивого учения Н. Ф. Федорова, отличалось крайней агрессивностью и непримиримостью по отношению к истеблишменту. То, что начиналось в виде артистической фронды, желтых кофт, скандальных диспутов, оскорблений в адрес классиков и отвержения религии, со временем переросло в волну революционного масскульта, сметающего все на своем пути, включая и работы своих основателей. Продолжением футуристического «штурма» в России стало разрушение церквей, снос классических памятников архитектуры и скульптуры, вивисекция литературы.

Велемир Хлебников

Но в предреволюционный период сами лидеры футуризма еще не предвидели такого разворота событий, довольствуясь ролью эпатажных глашатаев «шума и ярости». Им казалось, что новое искусство способно опрокинуть любые преграды, перевернуть мир. «…Навстречу Западу, подпираемые Востоком, в безудержном катаклизме надвигаются залитые ослепительным светом праистории атавистические пласты, дилювиальные ритмы, а впереди, размахивая копьем, мчится в облаке радужной пыли дикий всадник, скифский воин, обернувшись лицом назад и только полглаза скосив на Запад — полутораглазый стрелец!» (^‹112>, с. 372).

* * *

Среди многочисленных сочинений русских футуристов, поборников «самовитого слова», безусловный социальный заряд воинственного «будетлянства» несут в наибольшей степени произведения Хлебникова и Маяковского. Однако векторы развития их поэзии, устремленные в будущее, не совпадают. Шаманский дух Хлебникова, с его шизофренически-гениальной и маловразумительной невнятицей заклинаний взыскует отвлеченного «трудомира» и «ладомира», меж тем как конкретный, бесконечно изобретательный ум Маяковского призывает будущее коммунистического интернационала и насыщает Окна РОСТА повседневной идеологизированной пищей. Однако и к тому, и к другому в период до 1917 г. подходит скорее определение «жреца будущего», нежели пророка в его традиционной для России ипостаси.

Для творчества Хлебникова дореволюционного периода характерно подспудное сознание приближающихся «отмерянных сроков», великих социальных катаклизмов, о которых смутно вещали и его «доски судьбы». Это неясное ощущение надвигающегося конца звучит в «Журавле», в «Детях выдры» и особенно в поэме «Гибель Атлантиды» (1912).

Написанная за пять лет до российской катастрофы, поэма возвещает неотвратимый конец великой цивилизации, где правит каста всеведущих жрецов:

«Мы боги», — мрачно жрец сказал
И на далекие чертоги
Рукою сонно указал.
«Холодным скрежетом пилы
Распались трупы на суставы,
И мною взнузданы орлы
Взять в клювы звездные уставы».

Один из жрецов убивает юную рабыню, которая перед смертью обещает «взойти на страстный небосклон // возмездья красною звездой». Ожидающая Атлантиду гибель предстает символическим возмездием — не только за за злодеяние, совершенное героем поэмы, но и за все провинности его собратьев «жрецов», присвоивших право на культуру и науку, узурпировавших сокровища знания:

Ныне вы в преддверье гибели.
Как вы смели, как могли вы
Быть безумными и живы!