Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

…Разница между дворянами и дворовыми так же мала, как между их названиями. …Мы редко лучше черни, но выражаемся мягче, ловчее скрываем эгоизм и страсти; наши желания не так грубы и не так явны от легости удовлетворения, от привычки не сдерживаться, мы просто богаче, сытее и вследствие этого взыскательнее.

…Разврат в России вообще не глубок, он больше дик и сален, шумен и груб, растрепан и бесстыден, чем глубок. Духовенство, запершись дома, пьянствует и обжирается с купечеством. Дворянство пьянствует на белом свете, играет напропалую в карты, дерется с слугами, развратничает с горничными, ведет дурно свои дела и еще хуже семейную жизнь. Чиновники делают то же, но грязнее, да, сверх того, подличают перед начальниками и воруют по мелочи. Дворяне, собственно, меньше воруют, они открыто берут чужое, впрочем, где случится, похулы на руку не кладут.

Все эти милые слабости встречаются в форме еще грубейшей у чиновников, стоящих за четырнадцатым классом, у дворян, принадлежащих не царю, а помещикам. Но чем они хуже других как сословие — я не знаю»[337].

Впрочем, в отличие от крепостников сами крепостные имеют, по мнению автора романа, по крайней мере то оправдание, что, находясь в крепостном состоянии, человек не церемонится ни с своим товарищем, ни с добром своего хозяина уже потому, что он сам — «человек-собственность». Как же не поступать аморально, не красть, не подличать, не обижать слабого человеку-слуге, «осужденному на вечную переднюю, на всегдашнюю бедность, на рабство, на продажу?»

Не менее острые споры вызывала и тема якобы исконной рабской привязанности, взаимной любви слабых и подневольных, с одной стороны, и сильных и владеющих, — с другой, когда отношения, например, между крепостными крестьянами и помещиками якобы строились исключительно по формуле «батюшка» — «детушки». (В особенности, как мы помним, в отстаивании такого взгляда преуспел славянофил С. Т. Аксаков.) Герцен допускает, что, возможно, встарь такие отношения иногда бывали и между помещиками и, например, дворовыми, имела место «патриархальная, династическая любовь». Однако «нынче нет больше на Руси усердных слуг, преданных роду и племени своих господ. И это понятно. Помещик не верит в свою власть, не думает, что он будет отвечать за своих людей на страшном судилище Христовом, а пользуется ею из выгоды. Слуга не верит в свою подчиненность и выносит насилие не как кару божию, не как искус, — а просто оттого, что он беззащитен; сила солому ломит»[338]. И если теперь крепостные не хотят на волю, то это просто от лени или из материального расчета. И это, конечно, развратнее, чем прежние отношения. Но зато, иносказательно итожит Герцен, это «ближе к концу», поскольку крестьяне если и хотят что-либо видеть на шее своих господ, то вовсе не владимирскую ленту, как того желал один фанатично преданный своему помещику старик-крепостной, описанный в романе.

Господствующие в российском обществе отношения всеобщего рабства, подчеркивает Герцен, уничтожают и базовые характеристики человека-личности. Даже встроенный в систему власти чиновник высокого ранга никогда не забывает, что он был и продолжает оставаться рабом по отношению к тому, кто поставлен над ним. Так, вятский губернатор Тюфяев, начальствовавший над автором «Былого и дум» во время ссылки, несмотря на свою немалую должность, больше всего ненавидел в подчиненных чувство собственного достоинства. «Он, — отмечает Герцен, — ревниво любил свою власть, она ему досталась трудовой копейкой, и он искал не только повиновения, но вида беспрекословной подчиненности. …В этом он был национален.

Помещик говорит слуге: „Молчать! Я не потерплю, чтобы ты мне отвечал!“

Начальник департамента замечает, бледнея, чиновнику, делающему возражение: „Вы забываетесь, знаете ли вы, с кем вы говорите?“

Государь „за мнения“ посылает в Сибирь, за стихи морит в казематах, — и все трое скорее готовы простить воровство и взятки, убийство и разбой, чем наглость человеческого достоинства и дерзость независимой речи.

…Уничтожение себя, отречение от воли и мысли перед властью шло неразрывно с суровым гнетом подчиненных»[339].

Таковы некоторые из характерных явлений, сопутствующих российскому крепостному праву, описанные Герценом в романе «Былое и думы» и создающие необходимый фон для понимания смыслов и ценностей русского мировоззрения этого исторического периода.

* * *

Рассмотрение фигуры А. И. Герцена в ряду великих русских писателей-мыслителей, чье творчество способствовало становлению и содержательному развитию русского мировоззрения в дальнейшем, после выхода за рамки временного периода 40–50-х годов будет продолжено. Пока же, в качестве доказательства своеобразия взгляда на российскую действительность, миросознание и саморефлексию русского человека автора «Кто виноват?», отметим следующее.