Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

«Любонька читала охотно, внимательно; но особенного пристрастия к чтению у ней не было: она не настолько привыкла к книгам, чтоб они ей сделались необходимы; ей что-то все казалось вяло в них, даже Вальтер Скотт (вероятно, во французских переводах — не на английском же читала его героиня. — С. Н., В. Ф.) наводил подчас на Любоньку страшную скуку. Однако ж бесплодность среды, окружавшей молодую девушку, не подавила ее развития, — совсем напротив, пошлые обстоятельства, в которых она находилась, скорее, способствовали усилению мощного роста. Как? — Это тайна женской души…

…Любоньке было двенадцать лет, когда несколько слов, из рук вон жестких и грубых, сказанных Негровым в минуту отеческой досады, в несколько часов воспитали ее, дали ей толчок, после которого она не останавливалась. С двенадцати лет эта головка… стала работать; круг вопросов, возбужденных в ней, был не велик, совершенно личен, тем более она могла сосредотачиваться на них; ничто внешнее, окружающее не занимало ее; она думала и мечтала, мечтала для того, чтобы облегчить свою душу, и думала для того, чтобы понять свои мечты. Так прошло пять лет. Пять лет в развитии девушки — огромная эпоха; задумчивая, скрытно пламенная, Любонька в эти пять лет стала чувствовать и понимать такие вещи, о которых добрые люди часто не догадываются до гробовой доски; она иногда боялась своих мыслей, упрекала себя за свое развитие — но не усыпила деятельности своего духа…»[332]

Очевидно, что в противовес воспитанию и образованию Бельтова воспитание, а точнее, самовоспитание Любоньки носит стихийный и, что само существенное, естественный характер. Оно происходит, что называется, изнутри жизни, которой живет девушка. Оно подчеркнуто самобытно — в этом его преимущества, способствовавшее, по логике автора, произрастанию такого самобытного же, глубокого существа, как Любонька. Вот почему Любовь Александровна и становится у Герцена, как вообще женщина в русской литературе XIX века, незаменяемым мерилом истинности мыслей, чувств и поступков героя. Отношения с женщиной — своеобразный испытательный полигон для идей, мировоззренческих позиций героя. И как правило, испытания эти заканчиваются поражением для героя классической литературы, начиная с Чацкого и Онегина.

Н. А. Добролюбов в статье «Что такое обломовщина?», в целом несправедливо обвинив тех, кого он относит к «обломовцам», в презрении к людям, об отношении тех же «обломовцев» к женщинам говорит, что ведут они себя в этом случае «одинаково постыдным образом». Во-первых, они «не умеют любить и не знают, чего искать в любви, точно так же, как и вообще в жизни». Во-вторых, как только женщина начинает требовать от них уважения к своим правам — они тут же выказывают себя трусами и «обращаются в постыднейшее бегство»[333]. Это похоже на правду, тем более что у всех упомянутых Добролюбовым героев действительно не получается, по выражению критика, «идти до конца».

Что же в этом случае может быть концом, финишем отношений с женщиной? Создание семьи, установление и укрепление дома в прямом и, по сути, в мировоззренческом смысле. Но на это-то герои-идеологи, «лишние люди», по определению обреченные на изгойство, на странничество, и не способны. Их способ существования — дорога, что не столько является их выбором, сколько приговором исторической судьбы. Так что «обломовцы», по определению Добролюбова, заслуживают, на наш взгляд, скорее сочувствия, сострадания, нежели осуждения.

В главе, посвященной творчеству И. А. Гончарова, мы отмечали интересный и упорно не замечаемый в отечественном литературоведении феномен счастливой семьи Ольги Ильинской и Андрея Штольца. В дальнейшем к этой череде «счастливых пар» мы, безусловно, присоединим Константина Левина и Кити Щербацкую, Веру и Тушина из романа Гончарова «Обрыв». Да и принятое Петром Ивановичем Адуевым решение ради любимой жены оставить карьеру и успешный бизнес тоже не свидетельствует о неудаче семейной жизни. И в данном контексте нам представляется верным отметить, что, для того чтобы герои отечественной литературы получили возможность обрести свое личное, семейное счастье, им, помимо прочего, необходимо не быть «обломовцами», каковыми Штольц, Левин, Тушин и Адуев-дядя, безусловно, не являются.

Нужно сказать, что и сама фигура женщины в русской классике не всегда символизирует выражение неколебимой устойчивости, почвенной прочности. Если, скажем, Машу Миронову или Наташу Ростову с известными оговорками все же можно отнести к таким «почвенным» героиням, то образ Круциферской дан как бы с червоточинкой. Она фигура страдательная и, подобно самому Бельтову, обреченная. Эта сюжетная роль Круциферской поддержана и другим женским образом в художественной прозе А. И. Герцена, созданным в повести «Сорока-воровка» (1846).