Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Ранее мы уже говорили о том, что образ Любови Круциферской рифмуется с образом самоотверженной матери Владимира Бельтова, имя которой — София (от греческого — мудрость), что само по себе выглядит символично. Взлелеянный материнской Мудростью, он должен сделать шаг к всепоглощающей Любви, которая спасет его, насытит новыми возможностями для плодотворной деятельности. Однако как и материнская Мудрость выпустила в свет неприкаянное странническое дитя, которому нет применения в мире, несмотря на всю материнскую самоотверженность, так и Любовь не может спасти его, поскольку

… другому отдана
И будет век ему верна…

Если мать и возлюбленную Бельтова, Софию и Любовь, понимать как инобытие почвенного, родимого женского первоначала, как Россию в конце концов, то следует констатировать: при всей привязанности порождающих первоначал к своему дитя и возлюбленному этим первоначалам не суждено ни спасти отпущенное на волю дитя, ни дать его духовным силам адекватно воплотиться в деле. Таков авторский приговор Бельтову. И он, подобно своему собрату Печорину, вновь отправляется в бесконечную дорогу, на которой, возможно, его и поджидает небытие. А что же Любовь? Ей останется, тихо угасая, согревать своими нежностью и заботой Дмитрия Круциферского, существо хоть и милое ей, но слабое и в конце концов спивающееся.

Герцен заканчивает роман следующим образом. Мать Бельтова, попрощавшись с сыном, вероятно, навсегда, переезжает в NN. «Она застала Любовь Александровну потухающею, ненадежною; Семен Иванович (доктор Крупов. — С. Н., В. Ф.), сделавшийся вдвое угрюмее, качал головою, когда его спрашивали об ней; Дмитрий Яковлевич, задавленный горем, молился Богу и пил. Софья Алексеевна просила позволения ходить за больной и дни целые проводила у ее кровати, и что-то высоко поэтическое было в этой группе умирающей красоты с прекрасной старостью…»[322]

Образам как Владимира Бельтова, так и Любови Круциферской, в отличие от других персонажей книги, вполне реалистичных и узнаваемых, так много придано авторской символики, что они становятся едва ли не философско-этическими понятиями, сосредоточивающими в себе мировоззренческий смысл взгляда А. И. Герцена на Россию, на ее интеллигенцию, к которой вполне можно причислить и Владимира Бельтова. Не зря же В. Г. Белинский замечал, что история трагической любви Бельтова и Круциферской «рассказана умно, очень умно, даже ловко, но зато уж нисколько не художественно»[323].

Преимущественно мыслительную игру, но не художественный подход к образу героя у Герцена Белинский видит и в том, что «во второй части романа характер Бельтова произвольно изменен автором». Вначале Бельтов «человек, жаждавший полезной деятельности и ни в чем не находивший ее по причине ложного воспитания». Он «совершенно не знал той общественной среды, в которой одной мог бы действовать с пользою». Белинский как правоверный разночинец-демократ добавляет, что герценовский герой имел «натуру нисколько не практическую и, кроме воспитания, порядочно испорченную еще и богатством». Ведь рожденному богатым «надо получить от природы особенное призвание к какой бы то ни было деятельности, чтобы не праздно жить на свете». Такого призвания критик не видит в натуре Бельтова, богатой и многосторонней, но не имеющей прочного корня. Имея ум по преимуществу созерцательный, не углубляющийся в предмет, а скользящий по нему, Бельтов многое понимает, но не может «сосредоточить все свои силы на одном предмете, устремить на него всю свою волю»[324].

Таким образом, в первой части романа у Бельтова «лицо, хорошо очерченное, понятное и естественное». А вот «в последней части романа Бельтов вдруг является перед нами какою-то высшею, гениальною натурою, для деятельности которой действительность не предоставляет достойного поприща… Это уже совсем не тот человек, с которым мы так хорошо познакомились прежде; это уже не Бельтов, а что-то вроде Печорина»[325].

Белинский недоумевает, зачем автору романа нужно было сворачивать со своей дороги на чужую. Мы полагаем, что резкое романтическое возвышение героя связано у Герцена как раз с тем, что нестыковку Бельтова с российской жизнью автор хочет объяснить не столько ограниченностью воспитания или созерцательностью его ума, то есть приметами, неизменными для русского интеллигента, сколько пропастью, фатально разделяющей этот социально-психологический тип и саму российскую жизнь в массе ее представителей как из дворянской, так и из народной среды. Сама российская жизнь как стеклянной стеной отделяет Бельтова и иже с ним от любой среды, любой общественной группы, с которой он так или иначе должен вступить в контакт. Такой тип человека, еще не видя его, отвергают, готовятся к глухому противостоянию с ним.