Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Да и сам Бельтов не видит реальных, основанных на деятельности контактов с миром. Примечателен в этой связи его разговор с доктором Круповым, в котором Бельтов заявляет, что не по собственной охоте избрал для себя жизнь праздную и утомительную. «То есть вы себя этим утешаете», — резонно возражает Крупов и итожит: «Все мне сдается, что хороший работник без работы не останется».

По этому же поводу Бельтов вспоминает о словах своего учителя-женевца, сказанные во время их последней встречи: «…бойся предаваться слишком трезвому взгляду. Как бы он не охладил твоего сердца, не потушил бы в нем любви. Нельзя пасовать перед трудностями, не должно тотчас же класть оружие, достоинство человеческой жизни в борьбе. И борьба эта — не обязательно великая битва, в которой — на миру, как известно, — и смерть красна».

Старик, и это явно перекликается с неоднократно заявленной и развитой Тургеневым позицией, проповедует своему ученику не что иное, как «теорию малых дел»: «Нельзя, да и не нужно всем выступать на первый план; делай каждый свое в своем кругу, — дело везде найдется, а после работы спокойно заснешь, когда придет время последнего отдыха. Наша жажда видных и громких общественных положений показывает великое несовершенство наше, отчасти неуважение к самому себе, которые приводят человека в зависимость от внешней обстановки. Поверь, Вольдемар, что это так»[326].

И все же определенно-однозначно ответить на вопрос «Кто виноват?» в неприкаянности, изгойстве Бельтова сложно. Во всяком случае Д. Овсянико-Куликовский в своих размышлениях о типах русского интеллигента, какими они представлены в отечественной словесности, специально подчеркивает, что вопрос этот «принадлежит к числу очень сложных, очень мудреных и „очень русских“». Автор полагает, что «„виновато“ отсутствие культурной и умственной традиции, в силу чего даровитый человек не получает надлежащей выдержки в труде. Не находит себе специального дела, не может стать работоспособным деятелем жизни… Иначе говоря, „виновато“ все наше историческое прошлое, — та „отчужденность“ и то „рабство“, зрелище которых явилось основанием чаадаевского пессимизма и отрицания. Конечно, отсюда еще далеко до систематизированного и последовательно проведенного самоуничтожения в духе Чаадаева… но вместе с тем тут уже дана психологическая возможность „чаадаевского настроения“»[327].

Овсянико-Куликовский совершенно естественно вспоминает о Чаадаеве, рассматривая тип «лишнего человека» в нашей литературе. Чаадаев — крайнее проявление типа, заданное самой отечественной реальностью и вскрывающее глубочайшие противоречия этой реальности. Бельтова же, в понимании Овсянико-Куликовского, преследуют не как индивидуальность, не как «аристократа по манерам», сколько как человека просвещенного и передового, в полном смысле, как инакомыслящего. «Это — органическое отвращение среды ко всему, что так или иначе отзывается гуманностью, умственными интересами, идеологией. Оттуда у Бельтовых — в свою очередь — отвращение, презрение и род ненависти к этой среде: готовая психологическая почва для настроений более или менее „чаадаевских“, — в особенности, если человек не склонен сваливать всю вину на всемогущие „условия“ дореформенных порядков и проникнет глубже в самую суть вещей и сумеет понять всю „самобытность“ и всю мощь нашей дикости, нашей культурной скудости, нашей отсталости и вялости, — этой национальной порчи нашей, излечение которой есть задача веков…»[328]

Прослеживая в отечественной литературе конфронтацию типа со средой его существования, Овсянико-Куликовский сопоставляет Владимира Бельтова с Дмитрием Старцевым из рассказа А. П. Чехова «Ионыч» (1898). И делает он это только для того, чтобы констатировать: прошли десятилетия, «все условия изменились, а культурная бедность все та же, темнота все та же, „философия“ обывателя по-прежнему „тупа и зла“, психологические отношения мало-мальски просвещенного человека к окружающей среде, к обществу остаются, в существе дела, такими же…»[329]

В конце концов и само воспитание людей, чье происхождение и социальное положение сходны с происхождением и положением Бельтова, неизбежно несет на себе отпечаток дистанции между образованным, культурным слоем нации и остальной ее частью, формирующейся вне высокой культуры, где грани между уровнем образования и мировоззрением помещика и крестьянина часто нечетки или даже стерты. Так воспитывались, подчеркивает Овсянико-Куликовский, большинство передовых деятелей, идеологов 1840-х годов — Герцен, Огарев, Станкевич, Грановский и другие.