Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

В подобном воспитании автор «Истории русской интеллигенции» видит наследие XVIII века. Молодое поколение 1830-х из высших слоев общества «выращивалось искусственно и теплично, в отчуждении от окружающей среды, от других классов общества, и отчасти, конечно, уже гораздо меньше, чем отцы, люди XVIII века, денационализировалось, усваивая французский язык, как родной, и воспитываясь почти исключительно на иностранных литературах и вообще на материале нерусском, иностранном…»[330].

Эта характеристика справедлива, как справедливо и то, что в образе воспитателя Бельтова женевца-идеалиста Жозефа отчасти отображена типичная фигура мечтателя-доктринера, каких было много в XVIII и в первой половине XIX века в Западной Европе и какие время от времени проникали в Россию. Однако, отмечая, что пересаженная на российскую почву «рационалистическая идеология XVIII века» либо вырождалась, либо порождала пессимизм чаадаевского типа, автор процитированных строк все же не может не согласиться с тем, что противостояние просвещенной части российского общества и остальной его массы так и осталось непреодолимым на протяжении всего XIX века. Свидетельство тому — эволюция героев И. С. Тургенева, начиная от «Рудина» и заканчивая «Новью», равно как и типа героя-идеолога у Достоевского и Л. Толстого, о чем нам еще предстоит вести разговор. Вместе с тем и «рационалистическая идеология XVIII века» в устах учителя Бельтова — Жозефа, как мы только что отмечали, претерпела существенные перемены и постепенно начала превращаться в идеологию трудовой аскезы становящегося капиталистического общества.

Что же касается фигуры Бельтова как потенциального воспреемника этой идеологической доктрины, то нам представляется, что своеобразная «приговоренность» героя-идеолога к непрекращающемуся изгойству, отверженности более всего проявляется не на примерах его участия в каком-либо конкретном деле, а на уровне базовых архетипов, которые так или иначе все время обнаруживаются в магистральном сюжете русской классической литературы. И прежде всего это взаимоотношения героя с женским началом, разнообразно проявляющим себя в образной системе произведений русской литературы этого периода.

К таким образам мы должны отнести и центральную фигуру романа «Кто виноват?» Любовь Александровну Круциферскую. Этот образ, как и образ Владимира Петровича Бельтова, в значительной степени романтически приподнят, оторван от реальности, поскольку несет на себе серьезную мировоззренческую нагрузку, заявляет свои ценности и принципы, причем делает это, что называется, «от автора».

Анализируя этот персонаж, В. Г. Белинский справедливо отмечал, что Любонька «является гораздо интереснее в первой части романа», где она «хороша молча, без слов, без действий». Дневниковые же записи Любови Александровны, на взгляд Белинского, «немножко отзываются подделкою: по крайней мере, не всякий поверит, что их писала женщина». Сделавшись Круциферскою, пишет Виссарион Григорьевич, героиня «перестала быть характером, лицом и превратилась в мастерски, умно развитую мысль»[331].

Любовь Александровна у Герцена, действительно, совершенно волшебным образом из мрака крестьянского невежества возносится до высот глубоко философского взгляда на жизнь. Страницы ее дневника порой представляют собой образец самой изощренной рефлексии по поводу как окружающих ее, так и самой себя. Такое скорое формирование мировидения наполовину крестьянки, отец-дворянин которой не отличался, прямо скажем, полетом духа и мысли, и которая в романное время не претерпела сколько-нибудь существенных и значимых для себя самой (за исключением замужества) событий, оправдывается в романе только тайными глубинами натуры героини. Впрочем, такого рода превращение не редкость для отечественной литературы. И превращение Любови Александровны сродственно тому, как у Пушкина происходило формирование личности Татьяны Лариной. Объяснение здесь, пожалуй, одно: обе героини «русские душою», то есть являются воплощением высоких природных качеств национального женского типа, рифмующегося, в соответствии с волей автора с образом, как мы уже имели возможность говорить, самой Родины. И с этой точки зрения вдвойне принципиально, что натура Любови Александровны как бы объединяет в себе дворянские и крестьянские корни.

Действительно, воспитание Любы было сообразно всему распорядку жизни дома Негровых. Кроме француженки Элизы Августовны, никто ее не учил. А у гувернантки самой, как мы помним, были проблемы с французской грамматикой. Книг в этом доме было немного — всего с полсотни французских романов, между которыми затесались две-три английские книги, хотя никто на четыре мили в округе не знал английского языка. Все это «богатство» принадлежало Глафире Львовне, которая охотно позволяла пользоваться им Любоньке. И вот что далее мы находим у Герцена.